Старик кивнул и потом сердито плюнул на то место, где я изобразил город счастья.
«А теперь куда?» — нарисовал я на песке.
— В Голливуд, — сказал старик серьезно. И добавил уверенно: — Там заработаю.
«А потом?» — снова написал я палочкой. Старик пожал плечами и покачал головой. У него ещё не было планов.
— Жарко, — сказал он и с трудом проглотил слюну.
«Где воевали в Европе?» — задал я вопрос тем же графическим способом.
— Везде, — сказал старик и махнул рукой. — Начал с Нормандии.
«На Эльбе были?»
— Был на Эльбе, был… — ответил старик устало и снова сказал: — Жарко.
Я понял, что разговор, пожалуй, окончен. И начал прощаться.
— Постойте! — встрепенулся старик. — Вы можете сделать ещё снимок.
Он позвал пса. Тот вылез заспанный, взлохмаченный, в соломе. Морда была недовольная.
— Служи, — приказал старик и пощелкал пальцами над псиным носом. — Служи, ну-ка, служи.
Пёс посмотрел на старика снизу вверх, криво усмехнулся и снова полез в фургон, в тень.
Старик плюнул с досады и, кряхтя, полез за ним…
* * *Пустыня всё-таки, надо сказать, была относительной, не на все сто процентов. Нет, конечно, всё, что нужно, там было: бесплодная земля, знойное солнце, песок, даже маленькие миражные озерца, полные воды и прохлады, впереди вдоль дороги. Но, как говорится, не то! Дело в том, что сама дорога, усыпанная по обе стороны бутылками и банками от прохладительных напитков, разрушала атмосферу пустынного одиночества, по железной дороге плелся неимоверной длины поезд с надписью на вагонах «Санта Фе». Время от времени мелькали плакаты с приятным словом «айс» — лёд. А через каждые пятнадцать — двадцать миль стояли бензоколонки неких братьев Уайтинг, а также лавки по продаже автомобильных радиаторов и маленькие кафе с кондиционированным воздухом и всем пищевым набором, который вы обнаружите в таком же кафе на Бродвее в Нью-Йорке. Бензоколонки и кафе подрывали атмосферу пустыни.
Правда, цены в этих заведениях тоже были взрывчатыми. На жаре делали деньги. Недаром один магазинчик у Кингмэна, перед началом пустыни, рекламировал себя так: «Покупайте всё необходимое здесь. Все магазины в пустыне — просто мираж».
Рядом с очередной газолиновой станцией братьев Уайтинг возле дороги стоял человек в странном для этой раскаленной пустыни одеянии. На нем было тяжелое демисезонное драповое пальто. В одной руке человек держал большой и, видимо, тяжёлый бумажный сверток, перевязанный крест-накрест веревкой. В другой — старую фетровую коричневую шляпу, которой махал мне, призывая остановиться.
Я остановился. Человек, тяжело передвигаясь, подошёл к машине и, сказав «спасибо», влез в неё.
Ему было лет 65. Голубые глаза за стёклами стародавних очков. Мокрые волосы ежиком. Тяжёлые, неподвижные морщины на обожжённом солнцем лице. Под пальто — шерстяной костюм и рубашка с галстуком. Карман пальто оттопыривала пустая стеклянная пол-литровая банка.
Галстук и рубашка были мокрыми от пота. Человек положил сверток на заднее сиденье, туда же — шляпу, но пальто не снял. Вытер лицо большим несвежим носовым платком, потом потер руками, будто умылся, неглубоко вздохнул.
— Куда едете? — спросил я.
— В Голливуд, — ответил пассажир.
— Я тоже. Могу подвезти до места.
— Спасибо, но я вначале только до Эмбоя. Там слезу, передохну. Плохо переношу машину, да ещё в такую жару.
От него исходил душный жар, будто в машине установили раскалённую печку и плеснули на неё водой.
— Вы довольно тепло оделись.
Он кивнул:
— Ничего не поделаешь. Не бросать же вещи.
Когда он говорил, морщины-ущелья на его лице двигались, открывали незагорелое своё дно, и почти коричневое лицо покрывалось живыми белыми полосами.
— Путешествуете?
— Нет, еду помирать.
— То есть?
— Ну насовсем.
— А откуда?
— Из Чикаго.
* * *Медленно, тяжело подставляя слова одно, к другому, он рассказал свою историю. Ничего особенного. Просто человек работал клерком в какой-то маленькой фирме. Неожиданно заболел — и все сбережения сразу же ушли на врачей и лекарство. Страховка покрыла лишь первоначальные небольшие расходы. Всё, что удалось собрать за долгую жизнь, исчезло за четыре месяца болезни. Наконец выздоровел. Пришёл на работу. Его не приняли. Извинились, сказали «тэйк ит изи» — не огорчайся — и не приняли. И он вдруг понял, что никого, абсолютно никого он не интересует и никому не нужен. Жена умерла за несколько лет до этого. Друзья его же круга прятались от него: ничем не могли помочь; кроме того, он их пугал, как предсказание их собственного возможного будущего. Вспомнил, что в Лос-Анджелесе у него есть приятель, с которым давно не виделся, лет тридцать. Написал ему. У того оказалось положение не лучше: тоже старый, тоже никому не нужен. Признался в письме, что хотел покончить жизнь самоубийством: очень уж тоскливо жить. Ну и вцепились друг в друга. Решили жить вместе. Дешевле. А помереть постараются одновременно.