Войнаральскому, давно ждавшему повода поднять народ на восстание, пришла в голову идея воспользоваться этой ситуацией. Более того, не будучи уверенным, что крестьяне выполнят свою угрозу, он задумал сам поджечь бор и, когда завяжется стычка, повести массы на разгром помещичьего имения. Но для осуществления замысла ему нужен был фосфор, чтобы разжечь пожар одновременно во всех концах леса.
С такой просьбой — достать фосфор — он и прислал к Сергею своего доверенного. Кравчинский посоветовался с товарищами и заявил, что они поджогами не занимаются, борются с враждебными идеями, а не с полезными растениями...
Затея Войнаральского, ясное дело, не удалась. Он, кажется, обиделся на Кравчинского и долго ни по каким вопросам к нему не обращался, избегал встреч.
И вот... Как только стемнело, Сергей свернул свои писания и поторопился на Арбат, к дому № 5, где Порфирий Иванович снимал квартиру. Там же, кстати, проживал и Ипполит.
Дверь открыл сам хозяин. В комнате, куда Кравчинского пригласили, уже сидели за столом Ковалик, Мышкин, Шишко и еще несколько человек. Перед ними стоял самовар, лежали на тарелках бутерброды.
— По какому случаю? — поинтересовался Сергей.
— А хотя бы по случаю того, что я на вас, молодой человек, гневаюсь, — сказал Войнаральский, когда гость сел.
Кравчинский обвел взглядом присутствующих и, не заметив на их лицах ни осуждения, ни поддержки, спокойно ответил:
— Если вы имеете в виду историю с лесом, то согласитесь, Порфирий Иванович, что из этой затеи ничего существенного не получилось бы. Кроме, разумеется, кровопролития. Мы к восстанию еще не готовы...
— Слышал, слышал! — замахал руками Войнаральский. — «Мы еще не готовы... не дозрели...» Тысячи «не»! А скажите, молодой человек, где межа этой готовности? Где та грань, достигнув которой народное терпение должно лопнуть? Ответьте: где?
— Да не горячитесь вы, бога ради, — молвил Ипполит. — И так голова трещит.
— Пусть лучше трещит сейчас, нежели потом будет лежать на плахе. Или раскачиваться в петле, — хмуро бросил Шишко.
— Но поймите же: восстание, в основе которого лежит не убеждение, не идея, а только ненависть, месть, ничего не даст, — стоял на своем Кравчинский.
— Вам бы все сразу. И царя, и помещиков, и капиталистов — весь строй.
— Только так.
— Как же тогда понимать Французскую революцию? Разина? Пугачева? Гайдамаков?
— История, дорогой Порфирий Иванович, полна неожиданностей, противоречий. И мы должны не фиксировать их, а учиться и идти дальше.
— Гениально, мой друг!
— Не знаю, как относительно гениальности, но к социальному перевороту наш народ пока не готов. Все остальное — все эти попытки насолить пану помещику, пустить ему красного петуха — не что иное, как фейерверки. Вспыхнет, заискрит, поблестит. А дальше? Тюрьмы, каторга, виселицы... Нет! Экспериментам пора положить конец. Мы не можем так просто, по собственному капризу, рисковать жизнью многих людей. Своей — можно, но не чужой.
Они умолкли, и тогда послышался тихий, усталый голос Мышкина:
— Порфирий Иванович, мы же собрались не для того, чтобы портить друг другу нервы.
— Да, да, конечно, — спохватился Войнаральский. — Горяч вы, молодой человек. — Подошел и близоруко всмотрелся в Кравчинского.
— Таким уж родился.
— Разумеется, — подтвердил Порфирий Иванович и добавил: — Собрались мы вот по какому делу: время пришло подумать о ближайшем нашем друге Петре Кропоткине. Он в Петропавловке, здоровье его ухудшилось. Необходимо вырвать его оттуда.
— Каким образом? — поинтересовался Кравчинский.
— А вот поразмыслим. Что касается материальных затрат, пусть это вас не тревожит.
«Странно, — раздумывал Сергей, — почему в таком случае молчат петербуржцы? Почему никто из товарищей, оставшихся там, уцелевших после погрома, даже не намекает об освобождении Кропоткина? Да и как его оттуда вырвать? Петропавловка — это же каменный мешок, который недремно охраняют десятки глаз. Да еще теперь, когда в Петербурге аресты, когда все явки под наблюдением, везде ловушки, только и ждут, чтобы кто-нибудь попался... Наоборот, оттуда предостерегают, чтобы не ехали, переждали какое-то время. Нет, Порфирий Иванович снова что-то затевает, не терпится ему».
— Думать, конечно, полезно, — отозвался Шишко, — но одно дело — думать, чтобы думать, а другое — думать и действовать.