Выкурив сигарету, Сергей Михайлович вернулся в спальню, прилег, но заснуть ему так и не удалось, лежал с открытыми глазами, думал. Приезд товарищей, разговор с Лилли, пререкания с Плехановым взбудоражили в нем далекое и близкое прошлое, навеяли воспоминания; в его воображении, как быстрые кони, промчались годы, которых теперь не вернуть, не забыть. Никогда еще не было так жаль ушедших лет.
Так вот оно что! Когда-то, глядя на Бакунина, дивился его отрешенности, а теперь... Нет, нет! Он ничем не похож на того старика, на тот угасавший вулкан, которым представлялся ему тогда великий Бунтовщик. Это было давно, увлечение, преклонение, разочарование... И тоска, неизъяснимая тоска... Кстати, где кинжал, который подарили ему итальянцы?
Где Балканы, Беневенто?.. «Живио юнаци соколови!»
Так вот оно что, господин, мистер — или как там еще? — Степняк. Годы! От них никому, никогда и нигде не удавалось еще уйти, спрятаться.
Карл Пирсон, философ и математик, приглашал в театр. В «Новелти». Это один из фешенебельных театров Лондона, в нем ставили Ибсеновскую «Нору». Пьеса, как и сам прецедент ее появления на подмостках Англии, вызывала разнотолки. Газеты откровенно, иногда завуалированно выражали свое недовольство Ибсеном, норвежцем, посмевшим поднять руку на весь уклад жизни, однако «ибсенисты» стремились проявить к нему, к его произведениям как можно бо́льшую приверженность. Пока шли эти споры, которые, разумеется, только разжигали интерес публики, ловкие театралы готовили новые спектакли, набивали фунтами свои карманы.
Степняки еще раньше пообещали Пирсонам составить им компанию и теперь агитировали гостей.
— Вы даже не представляете, какой на редкость симпатичный человек этот Пирсон, — говорила Фанни. — Милый, простой, тактичный. Из англичан он мне более всех нравится, вернее, только он и нравится.
— Фанни, ты обижаешь других наших друзей, — заметил Сергей Михайлович. — Что сказали бы Вестолл, мистер Гарнет, Уильям Моррис? Наконец, чем тебе не симпатичны Фридрих Карлович, Эвелинг, Бернс, Шоу?.. Не говорю уже о женщинах.
— Не о них речь, — пояснила Фанни. — А Фридрих Карлович, во-первых, не англичанин, а во-вторых, он вне всяких сомнений, Пирсон — после него.
— Тогда согласен, — смеялся Сергей Михайлович, — Пирсон действительно заслуживает похвалы. Он издает журнал «Биометрика», доказывает необходимость применения математики в биологии и в других науках вообще.
— А что? Это интересно, — отозвался Плеханов. — Охотно познакомлюсь с Пирсоном.
— Он публицист, кстати, выступил с довольно большой и толковой рецензией на мою «Грозовую тучу», — продолжал Степняк. — Человек многосторонний.
— Уговорили, пойдем, — резюмировал Аксельрод, — к тому же, кажется, будем смотреть «Нору», не Пирсона.
Карл Пирсон действительно оказался оригиналом. Когда Степняк их познакомил, он живо расспрашивал о современных тенденциях нигилизма (Плеханов не стал отрицать этого термина), приглашал к себе («Это десять минут ходьбы, мистер Степняк знает, у меня прекрасный коттедж»).
Однако настоящее наслаждение они получили от знакомства с Шоу. Бернард Шоу был в служебной ложе, заметил их и во время первого же антракта подошел. Он покорял своей необыкновенной жизнерадостностью и еще, правда, до некоторой степени странной манерой суждения.
— Как вам Ибсен? — спрашивал он и, не ожидая ответа, продолжал: — Я в восторге!.. Смело, оригинально... Куда Шекспиру!
— Но при чем тут Шекспир? — удивился Плеханов.
— А при том, что его почему-то считают божеством.
— А вы — нет?
— Абсолютно! Всякое идолопоклонство тормозит мысль. Шекспир — наблюдатель, регистратор, но не мыслитель. — Шоу говорил громко, резко, на них уже начали обращать внимание, но это на него не действовало.
— Не удивляйтесь, господа, — шутя добавил Степняк, — насмешки над авторитетами — прирожденная черта мистера Шоу. Это даже френологи признали. Они, например, установили, что там, где у людей так называемая «шишка уважения», у нашего, друга углубление, впадина.
Все, в том числе и Шоу, рассмеялись.
— Два века как мир восторгается Шекспиром, — и вдруг такой пассаж, — сказал Аксельрод. — Странно все-таки.
— Шекспир возродил драму, возродил театр, это верно, — согласился Шоу. — Но ведь это было в старое, прошлое время. Неужели мы настолько убоги, что должны ограничивать себя и довольствоваться стариной? Давным-давно кто-то сказал, что Шекспир велик, а мы и поверили, и до сих преклоняемся. Смешно, господа.
— Ну, это вы уж слишком, мистер Шоу, — заметил Плеханов. — Думаю, что в таком суждении о Шекспире вас никто не поддержит. Не будь мы с вами знакомы, я не стерпел бы подобного высказывания о великом барде.