Прошли еще с полверсты и остановились возле небольшого белого дома.
— Вот его дом, сорок первый, — сказал Степняк. — Здесь Маркс жил, отсюда ушел в бессмертие. Окна второго этажа — вон те три — его кабинет.
— Что там сейчас? — спросила Лилли.
— Теперь там какой-то предприниматель или коммерсант, — пояснил Степняк. — Из тех, кого Маркс клеймил. Библиотеку и часть вещей перевезли к Энгельсу.
— Правда, что Маркс очень бедствовал? — допытывалась Лилли.
— Правда. Энгельс не раз спасал его семью чуть ли не от голодной смерти.
— Откуда вам известны такие подробности, мисс Буль? — поинтересовался Плеханов.
Девушка взглянула на него.
— Знакомая рассказывала, Шарлотта Вильсон. Она социалистка, Сергей Михайлович ее знает.
— Кого только он не знает! — полушутя проговорил Плеханов. — За эти дни, Лилли, я убедился, что наш друг пользуется в Лондоне неограниченной популярностью.
— Не делая, однако, ради этого и малейшего усилия, — заметил Степняк. — Просто кокни, то есть настоящие лондонцы, любят сенсации. Одной из них был мой приезд. Приезд, как они пишут, «апостола нигилизма». Члены парламента, предприниматели, коммерсанты стремятся завязать со мной отношения. Не понимаю только, зачем им это.
— Все для той же сенсации, — сказал Плеханов. — Представьте себе рядом двух людей, предположим, лорда Гаррисона и нигилиста Степняка. Занимательно?
— Конечно.
— Первые год-два, — добавила Фанни Марковна, — у Сергея отбоя не было от этих приглашений. Что ни день, то открытка или письмо...
— И что же, везде успевали, Сергей? — спросил Плеханов.
— Когда как. Слава, как женщина, требует внимания.
...Разговаривая, непринужденно переходя от одной темы к другой, проблуждали до самого вечера. Головы гудели от впечатлений, мыслей, ощущений.
В один из дней они все же собрались — эмигранты из далекой и такой близкой отчизны. Среди них не было многих, шедших когда-то рядом, не было тех, кому более всего хотелось бы сейчас крепко пожать руки. Кто отошел навсегда, кто еще существовал — на каторге, в казематах...
Когда-то, на заре своей тревожной юности, они мечтали перестроить мир, избавить его от нищеты и гнета и отдавали во имя этого весь жар своих сердец, знания и таланты: рискуя жизнью, они бесстрашно бросились на штурм деспотизма, терпели неудачи, несли потери, но никогда не раскаивались.
Переделать мир им не удалось, их судьбой стала эмиграция. Однако и здесь, за чужими горами, реками и морями, они не утратят надежды.
— Сколько же времени мы не виделись? — задумчиво спросил Плеханов, оглядывая немногочисленных друзей. — С вами, — обратился к Чайковскому, — лет, вероятно, пятнадцать, а с вами, Петр Алекесевич, хотя и поменьше, но все же очень давно.
— Давно, — проговорил Кропоткин.
Фанни Марковна подавала чай.
— Давно, Жорж, — повторил Кропоткин. — Кажется, прошла вечность.
— Эпоха, — поправил Аксельрод.
— Действительно, эпоха, — подхватил Степняк. — Эпоха борьбы и поражений.
— Борьбы, Сергей, — заметил Плеханов. — Только борьбы. Ни для кого не является тайной, что наше революционное движение переживает кризис, но оно выходит на путь своего правильного развития. И это закономерно.
— Поражений у нас пока еще больше, чем успехов, — сказал Степняк. — Нет надобности закрывать на них глаза.
— Разумеется, дорогой Сергей, — продолжал Плеханов. — Победы и поражения — непременные компоненты борьбы. На них следует учиться.
— Об этом народ давно сложил поговорку, — поддержал Кропоткин. — Хотя и учение, скажу вам, бывает разное, приводит к разным результатам.
— От кого же это, по-вашему, зависит? — взглянул на него Плеханов.
— Что вы имеете в виду?
— Да результаты же.
— А это уж как посмотреть. Одного, например, удовлетворяет то, чего мы добились, другой ищет лучшего...
— И прибегает к старым, осужденным методам борьбы, — добавил Плеханов.
Намек прозвучал слишком уж прозрачно, и Кропоткин демонстративно отодвинул стакан с чаем.
— Вы, Жорж, договаривайте до конца, ежели начали, — произнес он требовательно. — Чтобы яснее было.
— Если не ясно, пожалуйста, — очень спокойно ответил Плеханов. — Меня лично беспокоит то, дорогой Петр Алексеевич, что вы до сих пор — после такой науки! — никак не можете распрощаться с анархизмом. И вместо того, чтобы вырабатывать одну общую платформу, тянете назад, группируете вокруг себя анархистские элементы, пропагандируете отжившие свой век идеи.
— Много же вы успели за эти дни, — проговорил Кропоткин.
— Это я знал и раньше и говорил об этом еще до приезда сюда.