Колеса прогрохотали по мосту (он забыл название протекающей здесь реки), затем проехали еще несколько улиц и очутились почти на окраине города.
— Где-то здесь, — сказал извозчик. Он остановился, помедлил, очевидно припоминая, где именно нужная им улица, затем дернул за вожжи, и лошадь повернула налево.
Проехали еще немного.
— Вот, — ткнул кнутовищем в серую темень возница.
Сергей увидел штакетник, за палисадником деревянный дом, за ним небольшой сарай. Все приметы сходились.
Несмотря на то, что Сергей поздно лег, проснулся он вместе с хозяевами, рано. В комнате никого не было. Но едва он поднялся с постели, как дверь отворилась и на порог ступил молодой человек. Он был немного выше среднего роста, с рыжими курчавыми волосами. Звали его Ароном. Кравчинский виделся с ним несколько лет тому назад в Петербурге, но встреча была короткой, после нее прошло много времени, и они, разумеется, немного призабыли друг друга.
— А ты не изменился, Сергей, нисколечки, — сказал Зунделевич.
— Изменился, дружище, изменился. Видишь, и бежать уже вынужден, — ответил Сергей.
— Только бы и беды! Здесь ежедневно, знаешь, сколько убегает? Ты не горюй. Скоро вернешься. Только дай знать — Арон тебя встретит, и все будет зер гут.
— Спасибо, дружище. Тяжело покидать родную землю. А как подумаешь, сколько товарищей остается здесь, никуда не хочется уезжать.
— Ну, с такими мыслями каши не сваришь. Айда умываться. Позавтракаем — и в дорогу.
Наскоро поджарили яичницу, выпили кофе — и на вокзал. До прусской границы надлежало проехать еще несколько станций, а там, рассказывал Зунделевич, они пересядут на лошадей, приедут в село, где он и передаст Кравчинского знакомым евреям-контрабандистам.
— Люди надежные? — невольно вырвалось у Сергея.
— О чем разговор?! Недавно из моих рук они приняли человек двадцать. Ни одного провала. — Арон вдруг рассмеялся. — Знаешь, как они Морозова переправили? Никогда не догадаешься. Переодели в женское платье. Такая милая девушка получилась! Прелесть!
— За решеткой Морозов, — сказал Сергей. — Схватили его где-то возле Вержболова, когда возвращался.
— Жаль, очень жаль, — проговорил Зунделевич. — Душа человек.
Позднее, встретившись с людьми, о которых говорил Арон, Сергей убедился, что тот нисколько не преувеличивал, это были настоящие мастера своего дела. Они загримировали Кравчинского под местечкового еврея, посадили с собой в сани и повезли только им одним ведомыми дорогами. За время езды Сергей не видел ни одного патруля, ни одного «стража порядка». А когда начало рассветать и впереди из серой мглы показались строения, старший из перевозчиков сказал:
— Теперь господин может не бояться, граница уже далеко позади. Сейчас позавтракаем, выпьем магарыч, и будьте мне здоровы.
Проехав еще около двух верст, остановились у массивных ворот с большой деревянной аркой, и тот, который первым сообщил Сергею о благополучном переезде границы, начал энергично дергать за цепочку звонка. Во дворе отозвалась собака, а через несколько минут послышался успокаивающий мужской голос. Кравчинский выбрался из саней, отряхнулся от мелких стеблей сена и осмотрелся. На востоке, там, откуда они только что приехали, далеким розоватым заревом занимался рассвет.
II
Чужбина...
Где-то там, по ту сторону границы, осталась Россия — такая родная и такая неуютная нынче земля, остались — на воле и в неволе — товарищи, десятки друзей, честных, милых, благородных... Где-то там, в степной, милой сердцу Херсонщине, вдали от проезжих дорог, бегает до сих пор цыганистым мальчишкой его босоногое детство, а он, всем сердцем любящий свое отечество, вынужден здесь, в чужом неприютном краю, искать пристанища, защиты.
Поезд проезжал по Восточной Пруссии. Бежали мимо чуть-чуть заснеженные весенней порошей полустанки, станции, села, хуторки... Они почему-то напоминали ему литовские края, где вчера проезжал. Может быть, близость моря, дыхание которого чувствовалось в холодных северных краях, или небольшие безлесые просторы, словно усеянные валунами, были этому причиной, но Сергей, неотрывно смотревший в окно, время от времени ловил себя на этом сравнении и чувствовал — оно импонирует ему, его настроению. Трудно было объяснить — почему. А впрочем, все оставленное в последнюю — перед далекой дорогой — минуту долго еще живет в нас, как воспоминание, как неугасимая дума о Родине.
За Кенигсбергом, ближайшим к русской границе форпостом Германии, поезд погрузился в сумерки. Сергей, не выходивший до сих пор из-за опасности наткнуться на шпика, сейчас вышел в тамбур и долго стоял там, всматриваясь в наступающую ночь. По обеим сторонам железнодорожной колеи, как тени, мелькали телеграфные столбы, расплывчатые силуэты деревьев, ползла черная, уже бесснежная, чужая земля. Вернувшись в купе, Кравчинский долго укладывался, но еще дольше не мог заснуть — наплывали мысли, одна беспокойнее другой...