— Дмитрий рекомендует отдать «Мудрицу» Лаврову, — делился с Иванчиным.
— А что? Возможностей у того значительно больше, нежели у Гольденберга.
— Так это же вроде своя типография.
— Разве тебе не все равно, где выйдет? Только бы вышла. Лавровская фирма даже солиднее.
Проходил апрель, душистым цветением садов начинался май, изменений не происходило. О нем словно забыли. Только и того, что Клеменц из Берлина подаст кое-какую весточку. Может, действительно написать Лаврову? Попросить, чтоб быстрее выпускали отправленную им «Мудрицу» и — чего греха таить! — выручили какой-нибудь копейкой.
Петр Лаврович обрадовался своему новому корреспонденту. Это было видно из незамедлительного, бодрого по тону ответа. Старый мигрант интересовался всем, что только мог знать Кравчинский; он уже прочитал «Мудрицу» и подвергал ее детальному анализу. Кравчинский писал ему длинные письма, благодарил, спорил, доказывал, просил совета, книг и... если можно, денег. Он так хотел побывать в Лондоне, пожать честную руку старшему коллеге, наконец, привезти готовые свои писания, потому что в душу уже вкрадывается сомнение, хоть он его никому и не высказывает, — кто знает, появится ли вообще их журнал...
А май буйствовал, деревья шумели зеленой листвой, город купался в цветах. Кравчинскому казалось, что не будет конца этому его почти добровольному изгнанию, душа его рвалась к друзьям, к делу — пусть самому опасному, самому рискованному. Он горячечно искал средств — хотя бы на проезд в Лондон — и не находил... В отчаянии бродил по улицам чужого города, и все более он становился неприятнее, нестерпимее — своей удушливостью, претенциозностью, которой хотелось бросить вызов...
— Не знаю, как ты, Саша, а я, кажется, выкинул бы что-нибудь такое, чтобы мир закачался. Сколько во мне злости! — делился с Иванчиным.
— Ничего, обомнешься. Не ты первый, не ты последний.
Нетерпение рвало его душу. Гольденберг ничего не писал о деньгах на издание. Похоже было, что его обманули, послав с этой миссией, ничего здесь не выйдет, потому что ни людей, ни — проклятие! — финансов...
Только в начале июня пришла незначительная сумма. Кто, откуда ее прислал, мог лишь догадываться. Но — какая разница? Главное, теперь он сможет вырваться, бросить этот опостылевший ему Брюссель.
Лавров встретил гостя в наборне.
— А-а, Мудрица приехала! — Оторвался от кипы бумаг, вышел из-за столика. — Рады видеть вас в своем монастыре.
— Почему в монастыре?
— Помещение наше, говорят, какого-то монастырского происхождения. Но мы революционный монастырь, — рассмеялся, довольный собственной шуткой.
Лавров был относительно высок, не по годам строен, хотя и с некоторой сутуловатостью, волосы гладко зачесаны набок, крупные черты лица, широкая, густая борода. Большие, внимательные глаза, мягкий голос говорили о чуткости и доброте этого человека.
— Ну и как? — спросил, когда они наконец сели, с интересом рассматривая друг друга. — Не удержались и вы, довелось бежать?
— Довелось, — с горечью признался Кравчинский. — Но знал бы, что такое эмиграция, не поехал бы. Разве что под конвоем.
— Э-э, да вы еще не отесались! Лопатин то же самое говорил и говорит, а куда денешься? Так дела сложились. Свыкнетесь, Сергей, свыкнетесь. Вот только с жильем у нас не очень, — сокрушался. — Придется на диванчике.
— Спасибо, мне приходилось по-всякому ночевать. И там у себя, и здесь.
— Вот и хорошо, считайте, что с этим уладили.
Вечером работники «Вперед!» собрались в одной из комнат, и Кравчинский по их просьбе рассказал о событиях на родине. Не обошел и того, как помогал им журнал, с каким упорством спорили они по поводу положений «лавристов» относительно поступательности революционного движения.
— Вы все еще за хождение в народ, Сергей? — спрашивал Лавров. — Эти ваши брошюры, статьи...
— От недостатка литературы, Петр Лаврович, — прервал его Кравчинский. — Идти к мужику или к тому же городскому пролетарию с пустыми руками, с одним только словом, — полдела. Народ больше верит печатному слову. Относительно хождения скажу откровенно: все больше убеждаюсь в бесполезности этого дела. — И приводил примеры из собственной практики, убеждающие в нецелесообразности траты времени, усилий, в конце концов в потере людей, явной ограниченности влияния пропагаторства.
У него было время поразмыслить над этим. Ощутил: что-то надломилось в нем, надломилось еще там, дома, — но заявить о своих сомнениях товарищам он не успел, события развиваются стремительно, за ними трудно угнаться.
— И все же, — настаивал Лавров, — без пропаганды не обойтись. Даже анархиствующий Бакунин прибегает к ней. Революция должна развиваться, так сказать, в геометрической пропорции.