— Но не имя ведь красит человека, — не сдержался Кравчинский. Он все чаще стал замечать у своего друга нотки самовлюбленности, и это начинало его злить.
Возможно, их разговор стал бы более резким, но в этот момент появился Бакунин, и все внимание снова перенеслось на него.
Михаил Александрович был в пиджаке, надетом поверх нижней сорочки, на толстой шее алел плохо повязанный кусок красной материи, а голову покрывала невероятно изношенная, помятая, с обвисшими полями фетровая шляпа.
— Пойдемте, покажу вам свои владения, — сказал Бакунин. — Ты, Михаил, знаешь, а вот Сергей пусть посмотрит. Старику скоро каюк, так, может, хоть вспомнит когда-нибудь.
Возражать ему было бесполезно — Бакунин не слушал, говорил, говорил. Он не жаловался на жизнь, ни слова не обронил о своих болезнях, — просто, как водится между хорошо знакомыми людьми, рассказывал о себе, не требуя ни сочувствия, ни помощи.
— Человек живет один раз, — продолжал, — важно прожить эту жизнь не червяком, который вроде что-то делает, потому что по земле ползает, а орлом, рвущимся к солнцу, постоянно реющим в бурях, в молниях.
— Верно, — заметил Кравчинский. — Надо только, чтобы его полеты давали видимую пользу.
— В том-то и дело, молодой мой друг, что людям нужно не только видимое, но и духовное богатство — наша сущность, без которой мы ничто, черви. И кто знает, что ценнее — руки, создающие материальные блага, или мозг. — Он говорил искренне, убежденно, мысли его были четкими, в тоне, в манере изложения чувствовалась привлекательность. Со стороны казалось, что жизнь этого человека ничем не омрачена, гладкая, без крутых поворотов, взлетов и падений, но в ней же, размышлял Сергей, столько мучительных поражений, тяжелых провалов, роковых расхождений, что иной давно бы поставил на всем крест и замкнулся бы в себе.
— Странно, Михаил Александрович, — отозвался Росс, до сих пор слушавший Бакунина со скептической улыбкой, — странно слушать... Вы, утвердивший всей своей жизнью преимущество действия над теорией, вдруг говорите такое.
Бакунин остановился, вытащил из кармана потертый кожаный кисет, извлек из него трубку и начал набивать табаком.
— Мой принцип — действие, — проговорил он спокойно, — социальная ликвидация. Ликвидация всего — монархии, классов, чинов, привилегий — во имя построения нового царства. Мы, революционеры-анархисты, утверждаем: жизнь естественна и всегда предваряет мысль. Мысль — лишь одно из проявлений жизни, ее функция. И поскольку эта функция достаточно важна, мы не отбрасываем ее. Мы — за теорию, то есть за мысль, которая служит установлению теснейших мятежных связей между нациями. Заметьте: мятежных. Всякая иная пропаганда — пустословие, болтовня, насильное навязывание вычитанных из книг или вымышленных идей. Жизнь народа, его развитие — дело самого народа. Коммунизм исходит не из теории, а из практической необходимости, из народного инстинкта, а народ никогда не ошибается. — Он помолчал, потом добавил: — Вот это вам, пожалуй, последняя моя исповедь...
Прогулка продолжалась недолго, обошли виллу, полюбовались закатом, однако Бакунину и этого было достаточно, чтобы утомиться. Он тяжело дышал, широкое, обрюзгшее лицо покрылось потом. Михаил Александрович вытирал его висевшим на шее куском материи и непрестанно попыхивал трубкой.
Солнце зашло, с гор потянуло прохладой, и Бакунин пригласил гостей в дом. Он жил отдельно от семьи, в просторной — окнами на юг — комнате, в центре которой стоял довольно большой, заваленный газетами, журналами, книгами и пачками табака стол, у глухой стены — кровать, книжные полки, комод, стулья... У двери, на простенке, висели гигантских размеров пальто и такой же плащ, без рукавов, с одной-единственной пуговицей у воротника.
Внимание Сергея привлекла кровать. Она была старая, давно не крашенная, с пятнами ржавчины, а лежавший на ней потертый матрац-сенник краями свисал чуть ли не до пола; все это прикрывалось широким клетчатым пледом, вернее, двумя пледами, сшитыми в один, который служил и простыней, и одеялом одновременно, в изголовье же лежала маленькая ежистая подушечка — такая маленькая, что было непонятно, как может умещаться на ней огромная голова хозяина. Кравчинский слышал о скромности и нетребовательности Бакунина, однако не мог себе представить, что жизнь его доведена до крайности, граничащей с нищетой.
— Садитесь, — сказал Бакунин, — берите стулья и садитесь, как вам удобнее.
Аскетизм хозяина, обстановка его жилища произвели на Кравчинского гнетущее впечатление, и он опасался, что Бакунин может заметить его скованность, удивление и какую-то неудовлетворенность, внезапно шевельнувшуюся в душе. Он не хотел, чтобы даже малейшее облачко бросило тень на их первую встречу, на могучую личность того, с кем так страстно желал увидеться. Однако, и это явствовало из всего, опасения Кравчинского были напрасными. Поведение гостей не влияло на хозяина, он держался спокойно, уверенно, словно перед ним не гости, а его сыновья или близкие родственники, привыкшие видеть его именно таким, каков он есть.