— Мы не можем быть к этому равнодушны, — горячился Кравчинский. — Надо поднимать народ. Научиться жить его болями, завоевать его симпатии, помочь забитому труженику осознать свои права, силу и свою историческую миссию — вот в чем наша первейшая обязанность, наш священный долг.
Кравчинский говорил пламенно, и не слушать его было невозможно. Открытое лицо с несколько неправильными, апропорциональными чертами, буйные русые волосы и черные, разделенные двумя глубокими вертикальными складками брови, крутой подбородок придавали Сергею вид энергичного и крайне решительного человека. Казалось, он только что вернулся с поля битвы, с баррикад, и несет в себе неостывшее пламя боя.
Сергей Степняк-Кравчинский
А всего-то было ему лишь за двадцать, и позади расстилались бескрайние, покрытые легкой дымкой просторы Херсонщины, где протекал могучий, воспетый в песнях и легендах Днепр, Тарасова могила на высокой Чернечьей горе да еще широкие луга и темные боры Орловщины, Москва, Петербург, Михайловское артиллерийское училище... И книги, книги. Возможно, прежде всего им обязан он рождением своей жизненной мечты. Рахметов стал его другом. Он готов был повторить его путь. Да что повторить?! Он готов к более серьезным испытаниям, к самым настоящим боям не на жизнь — на смерть. Смерть ради общего счастья... И он станет одним из героев, чьим именем, чьей кровью освятится занимающийся рассвет нового дня. Все — во имя этого. Долой трусость, унижение, собственное благополучие! Да здравствует прометеизм, одержимость!
Решили к весне подготовить как можно больше желающих примкнуть к массовому походу в народ. На тайных сходках читали-перечитывали «Положение рабочего класса в России» Берви-Флеровского, «Что делать?» Чернышевского, пламенные статьи «Колокола»...
Волновали молодую кровь публикации в журнале «Вперед!», издававшемся нелегально Петром Лавровым в Лондоне.
Петр Лавров спорил с Бакуниным, идеологом анархизма, таким же, как он сам, политическим изгнанником, эмигрантом. Бакунин призывал к немедленному восстанию. «Не учить народ, а бунтовать!» На родине у него были сторонники, горячие головы, готовые в любую минуту идти на штурм. Лавров называл их слабосильными, а их тактику — революционной чесоткой.
И тот и другой считались авторитетами, к мнению обоих прислушивались, они имели — не только в России — своих горячих сторонников и противников.
На один из вечеров кто-то привел совсем еще юного, зеленого гимназиста по фамилии Морозов. Рассказывали, что он очень начитан, интересуется литературой и природоведением и хочет связаться с революционерами. Ходили слухи, что он издает нелегальный рукописный журнал.
Сергей смотрел на новичка — худой, в очках, в хорошо отглаженной гимназической форме — и мысленно дивился его увлечению. «Достанется бедняге, — думал о гимназисте, — но ничего, пусть закаляется».
Говорили о нечаевцах. Кажется, Таня Лебедева сообщила, что их новый друг является автором статьи «В память нечаевцев», помещенной все в том же рукописном журнальчике.
— Хлюпики ваши нечаевцы! — бросил резкие слова один из присутствующих на вечере. — Интеллигенты! Нам с ними не по дороге. Надо забыть все, что до сих пор вбивали в наши головы высокообразованные мужи, и идти на выучку к народу.
Грубость говорившего несколько шокировала Морозова. Он чувствовал себя неловко, зачем-то снял очки и начал протирать стекла, часто моргал глазами.
— А разве... — проговорил он робко, собравшись наконец с мыслями, — разве образование вредит прогрессу? И, я прошу извинить меня, разве среди образованных людей не было настоящих подвижников?
— Исключения, — огрызнулся спорщик.
— Однако исключения встречаются всюду, — увереннее продолжал гимназист. — Мне кажется...
— Перекреститесь, если вам что-то кажется!
Юноша помолчал, затем без тени раздражительности продолжал мысль:
— Мне кажется, что грубость и бестактность никогда не были проявлением высокого интеллекта. Прежде чем что-то отбрасывать, чему-то возражать, надо уяснить его сущность, его влияние на окружающее... на общественное бытие. Вы отрицаете науку, — встал, обратился непосредственно к своему оппоненту, — отбрасываете ее как таковую, стало быть, отбрасываете мысль, мнение. Что же тогда остается? Манекены? Бездушные, послушные существа?.. И с ними вы рассчитываете совершать революцию, создавать новый строй?.. По меньшей мере странно. Прошу прощения.
Морозов прошел в самый конец комнаты, сел и больше в споре не участвовал.
Кравчинский, молча и с интересом следивший за словесным поединком, сказал: