Вдруг она оборвалась, и в тишине, сменившей ее, сначала издалека, где-то за углом, а потом ближе послышался медленный цокот подков, стук колес по мостовой, поскрипывание груженых возов. Подводы приблизились — на них были дрова, — остановились перед госпитальными воротами, один из возчиков, покосившись глазом на своего коллегу с господского экипажа, постучал в ворота, и те как бы нехотя, медленно и тяжело раскрылись. Офицер, находившийся до сих пор в доме, торопливо вышел, вскочил на сиденье, однако не бросил кучеру: «Паняй», — оба взглядами прикипели к сгорбленной фигуре заключенного, который едва передвигал обутые в тяжелые ботинки ноги, и к часовому. Подводы въехали во двор, ворота так и оставили открытыми, и офицер вместе с кучером никак не могли побороть свое любопытство, наблюдая за неказистой жизнью госпитально-тюремного двора. Им было хорошо видно, как там, в глубине, разгружают дрова, прогуливается одинокий арестант, смахивающий на несчастного, идущего за гробом, стоит унылый одинокий человек. Часовому, видимо, надоело ходить взад-вперед за полуживым заключенным, он ждал — не мог дождаться конца этой утомительной для здорового человека процедуры.
А скрипка пленяла своей мелодией.
И вдруг арестант, до сих пор едва волочивший ноги, мигом сбросил с себя халат, изо всех сил метнулся к воротам. Часовой, ошеломленный действиями арестанта, сперва растерялся, затем кинулся, чтобы схватить беглеца, но тот успел отдалиться от него на несколько шагов... Буквально на несколько шагов. Держа винтовку в левой руке, часовой попытался изловчиться и правой схватить арестанта за ворот... Пробежав так несколько шагов, видя, что это ему не удается, солдат на ходу ткнул штыком вперед... (У офицера даже дух перехватило, как будто хотели проткнуть штыком его собственную спину!) Еще несколько шагов... Казалось, острие штыка вот-вот проткнет худые, костлявые плечи беглеца... Как же ему тяжело бежать, как подкашивались его ноги, побледневшее — от усталости или страха! — лицо напряглось каждой своей жилкой...
Побег уже заметили, на подворье выскочили еще несколько солдат, к ним присоединились возчики... Крик, сумятица, свистки... Наконец Кропоткин в экипаже.
Варвар рванул с места галопом. Что было за ними — стреляли или нет, — не слышали... Рысаку словно передалось волнение людей, глаза налились кровью, он уже не бежал, а летел стрелой. Возница то и дело подергивал вожжи, — видимо, ему хотелось, чтобы Варвар бежал еще быстрее, еще стремительнее... Поворот. Еще поворот... Бессчетное число поворотов — вправо, влево... Искры из-под подков...
Слава богу, окончились эти узенькие переулки, выехали на Невский. Широта, простор... Только слишком людно! Конки, экипажи, гуляки... Не очень здесь и разгонишься. Но Адриан теребил вожжи, подгонял. Вот и знакомый переулок, дом...
Адриан уехал, — закончил свой рассказ Веймар, — а мы с Петром Алексеевичем черным ходом пробрались в потайную комнатку ресторана Доминика. Кропоткин, едва сбросил с себя тяжелую офицерскую шинель, фуражку, как был в арестантской одежде, так и повалился на кушетку. Я испугался, подумал, что ему плохо, а он покачал головой, прошептал: «Мне хорошо, Орест. Я смертельно устал». Я торопил его, надо было помыться, переодеться. Но Петр Алексеевич лежал, на измученном его лице блуждала слабая улыбка, на дрожащих ресницах блестели слезы.
Веймар умолк, задумался, — видимо, собственный рассказ вновь вернул его к тем волнующим событиям.
— Такое случается однажды на веку, — тихо произнес Кравчинский и крепко сжал руку Ореста Эдуардовича.
X
Побег Кропоткина убеждал, что при определенной организации даже в нынешних условиях можно делать кое-что значительное. Как ни торжествовал царизм, посадив за решетки сотни лучших из лучших, все же вне тюрем оставалось много непримиримых борцов; притеснения и преследования их не гнули, а, наоборот, мобилизовывали, призывали к новым, еще более активным делам. Словно пружина, которая при сжатии увеличивает силу сопротивления, они, за кем днем и ночью по пятам следовала смерть, готовы были без раздумий и колебаний бросить все свои силы, свои жизни на свержение ненавистного строя.
Однако — и это теперь понимали все борющиеся — возникала необходимость в широкой, массовой, с подчинением единому руководящему центру организации. Одного только хождения в народ, «возрождения пропаганды» было недостаточно.
— Мы терпим поражение потому, что не занимаемся настоящим делом, — подчеркивал Кравчинский. — Бессмысленно агитировать за бунт — его надо организовать. В этом и состоит наша задача. — Сергей терпеливо отстаивал перед товарищами свое мнение. Ему казалось, и это было действительно так, что он, изведавший и хождение в народ, и невзгоды эмиграции, и побывавший в вооруженных смертельных схватках, — что он может советовать и даже имеет на это моральное право. Он не навязывает своих взглядов, однако, чтобы уберечь друзей от ошибочных шагов, поступков, чтобы совместно вывести революционное движение из блужданий на дорогу сознательной организованной борьбы, будет настаивать на проведении в жизнь собственных подкрепленных опытом убеждений и планов. Кто сам прошел по тернистым тропам, тот может указать путь другим.