Кравчинский не утешал друга, ему и самому хотелось плакать, чтобы хоть как-нибудь, чем-нибудь приглушить боль, отчаяние, которые разрывали его грудь...
Затем началось следствие. Их, тридцать человек, в том числе и русского подданного купца Рублева, обвиняли в антигосударственном заговоре и убийстве карабинеров. Ежедневно их вызывали на допрос, требовали новых признаний, новых свидетельств, уговаривали, запугивали, хотя все было ясно и понятно без этого.
Так продолжалось неделю, другую, месяц, два месяца, три... Этому, казалось, не будет конца, и они, привыкшие к постоянному дерганию, молча шли, молча входили в комнаты следователей и, не сказав ничего нового, молча возвращались в камеры.
Потом их стали вызывать реже и реже, — видимо, и самим следователям надоело с ними возиться, жизнь вошла в более спокойные берега. Троих из них — двух священников и крестьянина-проводника — освободили. Прошел слух, что скоро будет суд, приговор, а там... что кому выпадет. Возможно, и смерть. Цари и короли не любят бунтовщиков. Для непокорных у них всегда наготове виселица, гильотина или же каменный мешок, выход из которого один — на тот свет. Правда, ему, иностранцу, это не угрожает, к нему могут применить другое наказание — выдать русскому правительству, что равносильно смерти или пожизненному заключению в Петропавловке. Перспектива безрадостная. И ничего не поделаешь. Уже лето, самая его середина, а они сидят, их держат... Попытка организовать побег ничего не дала — «Санта Мария» охранялась по-особенному, более же всего охранялся блок, где помещались повстанцы. Итак, надо ждать. Ждать смерти, выдачи, каземата...
Но время идет. Его надо чем-то заполнить, потому что даже смертник томится от безделья. Сначала говорили о самом наболевшем, сокрушались, что так все получилось. Затем делились воспоминаниями... Им было о чем рассказывать! Бывшие матросы, не раз смотревшие в глаза смерти и побеждавшие ее, каменщики, военные, служители культа, чиновники... Люди отважные, у каждого за плечами большая жизнь.
Чаще всего вспоминали здесь о Гарибальди. Бывшие «краснорубашечники», как называли себя участники гарибальдийских походов, с гордостью произносили имя своего легендарного вождя, рассказывали о его отваге, жалели, что болезнь и старость не позволяют ему встать в ряды повстанцев, возглавить борьбу сейчас. Это была правда, которая не обижала ни Кафиеро, ни Кравчинского, ни кого-либо другого из руководителей восстания. Народу нужно было знамя, и он видел его в личности Джузеппе Гарибальди, своего сына, своего мессии. Он еще жил, обессиленный болезнью, ранами и прожитыми годами, доживал свой век на небольшом теплом острове Капрера, к нему, к его вилле, неслись мысли и взоры всех, кто боролся за новую — объединенную и независимую — Италию.
Кравчинский досадовал, что не знает языка, не понимает этих рассказов, просил Кафиеро толковать ему по-русски, объясняя свой интерес тем, что когда-нибудь он напишет о Гарибальди для своих соотечественников.
— На том свете? — в шутку говорил Кафиеро.
— Возможно, что и там, но все равно напишу, — отвечал Сергей.
В конце концов Кравчинскому надоели эти выспрашивания, и он, к удивлению товарищей, попросил обучать его итальянскому языку. Время есть, учителей вон сколько, — когда еще выпадет такая возможность?
И среди тюремного шума, жары, тесноты Сергей изо дня в день занимался изучением итальянского. Какой же он певучий и мелодичный! Язык Леонардо да Винчи, Джордано Бруно, Галилея, Данте, Петрарки, Боккаччо, язык Мадзини и Гарибальди... Язык, объединяющий его нынешних товарищей. Он овладеет им! Он выучит его, чтобы свободно общаться со своими новыми друзьями, быть вместе с ними в радостях и в беде. Вива Италия, дорогие побратимы! Вива вита нова — пусть живет, да здравствует новая жизнь! Осанна — слава — борцам!..
Следствие закончено, им разрешают связываться «с волей», и первой, кто отозвался, была Мария Волховская! Неутомимая, неугомонная Мария! Сколько мучений выпало на ее голову, какие недуги ломали ее, но не согнули, не одолели.
Оказывается, она так никуда и не поехала из Неаполя, все это время разыскивала его, Абрама Рублева. И ей повезло: начали принимать письма и передачи. Хотя ничего особенного передать она не могла, потому что сама бедствовала, все же знала — письма «с воли» много значат для заключенного. Правда, она и в этом, в писании писем, ограничена — руки ее из-за болезни стали непослушными, должна была кого-то приглашать и диктовать. А это, конечно, не то.