А несколькими месяцами раньше Петр Алексеев, участник другого процесса, рабочий, заявил: «Поднимется мускулистая рука миллионов рабочего люда, и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!»
Обыкновенный рабочий! Но какие слова!..
Кравчинский слушал, рассказывал товарищам об итальянском восстании, а у самого болело сердце. Что-то надо делать. Надо, надо, надо... Казалось, все было хорошо, борьба разрасталась настоящая, но... снова и снова поражение. Там, в России, и здесь. Что-то они недоделывают, в чем-то просчитываются... Где, в чем?! А может быть, действительно прав Плеханов? Может быть, берутся они не за тот рычаг, который в состоянии поднять массы?..
Эмиграция начала издавать журнал «Община», приглашает сотрудничать. Писанина! Пуля более действенна, чем слово. Или даже этот подаренный итальянцами кинжал... А может, в самом деле написать? О беневентских событиях. Конечно же надо подвергнуть их анализу. Борьба есть борьба, ее удачи и поражения поучительны и должны быть известны всем. У трудящихся общий враг — бедность, эксплуатация, бесправие, — стало быть, и методы борьбы общие. Идея восстания, пусть она не осуществилась, пусть светлые порывы народа потоплены в крови — не убита, она живет, раскаленным гвоздем сидит в головах трудящихся, напоминая о себе постоянно, ежеминутно.
Статья была написана в несколько ночей — днем, в шуме и суете, он не мог сосредоточиться. Правда, не закончил ее, продолжил в следующем номере, все же основные мысли относительно беневентской попытки (он так и назвал ее — «беневентская попытка») изложил. Это были размышления, основанные на непосредственных впечатлениях участника. Так же, как в предыдущих статьях и сказках, Кравчинский призывал не складывать оружия, оттачивать и закалять его, через успехи и неудачи идти дальше, вперед. Партия, если говорить о ней как об организаторе борьбы, должна быть примером, авангардом, боевой группой единомышленников, вооруженной мечом.
Раздумья над итальянскими событиями были прерваны приговором участникам процесса. Двадцать третьего, сообщали газеты, закончился суд «по делу революционной пропаганды в империи». Двадцать третьего, соображал Сергей, пять дней тому назад. Ипполит, Рогачев, Войнаральский, Ковалик осуждены на десять лет каторги с лишением всех имущественных прав... Синегуб, Шишко, Квятковский — по девять лет каторги... Несколько дней назад... Теперь они, видимо, уже на этапе, по дороге в Сибирь, их ожидает там смерть. Голодная, холодная смерть. Без родных, даже без близких. Смерть среди вечной мерзлоты, безмолвия, в необъятной тундре... Их необходимо освободить. Для этого надо ехать.
Кравчинский отодвинул сборник «Из-за крат», составленный недавно женевцами из стихов участников процесса, быстро заходил по комнате. Комната была маленькой, и он каждый раз на что-то натыкался, сердился, неустанно лохматил свою шевелюру...
Ехать, несмотря ни на что!
Заскрипели ступеньки, кто-то поднимался. Быстро, торопливо. Сергей прислушивался. Кажется, пробуют открыть. Он подошел к двери, повернул ключ — на пороге раскрасневшийся, задыхающийся от быстрой ходьбы стоял Клеменц.
— Закрылся? Все позакрывались, попрятались, сидим, как кроты в норах. А там...
— В чем дело, Дмитрий? Можешь сказать толком?
— Он еще спрашивает!
Сергей насильно усадил товарища, снял с него шляпу, стал против него, загородив проход меж столом и стеной.
— Ну, что случилось?
— Покушение на петербургского градоначальника Трепова.
— Как? Кто?
— Вот так! Вера Засулич. Девушка. Среди бела дня подошла, вынула из сумочки револьвер и выстрелила. На глазах у чиновников, у посетителей...
Кравчинский остолбенел. Девушка, днем... выстрелила...
— Ну вот, — проговорил глухо. — Позор! Девушки стреляют в градоначальников, рабочие произносят заупокойные речи самодержавию, а мы... революционеры, борцы... Позор! — Он снова начал быстро ходить по комнате, взгляд его остановился на кинжале, лежавшем на подоконнике, несколько мгновений задержался на нем. — Ей удалось бежать? — спросил.
Клеменц развел руками.
— Что ты предлагаешь? — спрашивал дальше Сергей.
Клеменц молча смотрел на него, в его взоре Кравчинский прочитал тот же вопрос.
— Во всяком случае, — продолжал, — так дальше нельзя. Слышишь, Дмитрий? Так дальше нельзя! Нас проклянут. И справедливо, заслуженно. Если до сих пор нам верят, то лишь за наше прошлое... за прошлые заслуги... А каковы они? Мизерные. Ничто по сравнению с выстрелом этой девушки. Надо возвращаться. Мы искали, вынуждены были искать боев на чужих землях, а они разгораются там, на родине, и туда надо торопиться.