Но в самом деле — что делать? Уже апрель, уже, кажется, закончились все судебные процессы, почему нет вызова? Что они там делают? Или они совсем о нем забыли?..
Сергей редко выходил из дому, почти ни с кем не встречался. Ему почему-то вдруг начало казаться, что на него могут смотреть как на беглеца, но не как на политического эмигранта, именно как на беглеца, который страшится разделить судьбу друзей, товарищей, прячется от опасностей. Он стал еще более замкнут, молчалив, иногда, сидя на осточертевших ему собраниях, вечерах, думал только о своем. Какая-то несвойственная ему апатия наплывала, подтачивала силы, оставляя разве что способность понимать безвыходность положения. Но и это, думал Сергей, быстро пройдет, и тогда... останется... Впрочем, петь отходную еще рано. Рано! Так просто он не сдастся. Не сдавались ведь Герцен, Шевченко, Бакунин. Не сдастся и он. Нет! Будут новые герцеговины, новые беневенто... Он еще найдет свое место, голос его еще услышат и друзья, и враги.
Вот таким, со своими отчаянно-безысходными раздумьями, и встретился он с Драгомановым. Был вечер, они пришли в читальню, много говорили, особенно о событиях на родине. Ностальгия донимала всех, у каждого — кроме общего, главного — было оставлено на родине что-то свое, личное, что не давало покоя, приходило в сны, виделось въявь, и они говорили об этом, воспоминаниями, чувствами бередили душевные раны. Им были приятны эти воспоминания, до боли радостные и близкие, потому что другого они не имели и не могли иметь.
Кто-то, кажется, Жуковский, — да, да, именно он! — рассказывал подробности суда над Засулич, в частности, как его брат, товарищ окружного прокурора, отказался принять участие в процессе; Кравчинский слушал, время от времени посматривал на человека, сидевшего неподалеку, в сторонке, и ждал конца собрания, чтобы встретиться, познакомиться, — твердо решил сделать это именно сегодня, без проволочек, не ожидая каких-либо особых обстоятельств. Вдруг заметил, что тот встал, на цыпочках, пригибаясь, пошел к выходу. Сергей тоже поднялся.
Драгоманов стоял в коридоре, прислонившись к дверному косяку. Бледный, с тяжелой усталостью на лице.
— Вам плохо? — подошел Кравчинский.
— Ничего, — тихо ответил. — Заболело... Сжало так, что...
— Может, подать воды?
— Спасибо, пройдет.
Несколько мгновений молчали, затем Михаил Петрович сказал:
— Вот и все. Отпустило.
— И так часто случается? — спросил Сергей.
— Когда как, — болезненно улыбнулся Драгоманов.
— Вы же еще молоды.
— Говорят, молодой да ранний... Пойдемте на свежий воздух, там легче. Или вы хотите вернуться?
— Пойдемте.
Предвечерье дышало весной, первой зеленью, пробившейся у самых заборов, на ветвях деревьев, на кустах.
— Вот мы и познакомились, — проговорил Михаил Петрович. — Я про вас много слышал. В героях ходите. Похвально.
— Да, да, в героях, — с иронией ответил Сергей, — в своем хозяйстве дом горит, а у чужого очага греюсь.
— Смотря какой дом и какой очаг. Что до меня, то пусть сгорит этот дом со всеми его хозяевами и хозяйками, царями и царевичами. Очаг же, около которого вы ходите, не такой уж и чужой. Я знаю ваши заслуги и — скажу чистосердечно — горжусь. Горжусь, имея такого земляка. Вы ведь с Украины?
— С Украины. Из Таврических степей. Есть там такое не большое и не малое село Новый Стародуб. Странное название, не правда ли? Новый Старо...
— В топонимике, как и в песнях, народ отражает самые яркие события и впечатления, — сказал Драгоманов. — Есть, к примеру, Веселые Терны. Скажите: где вы видели веселые тернии? А здесь... Что-то ведь таится в этих названиях. Как вы думаете?
— А знаете, во время цветения даже тернии могут казаться веселыми.
— Возможно, возможно, — в раздумье молвил Драгоманов. И вдруг спросил: — И вы считаете себя украинцем?
Кравчинский помедлил.
— Моя мать украинка, отец белорус, язык я знаю, люблю украинские песни. По натуре же я, видимо, запорожский казак, — сказал и рассмеялся.
Вышли на набережную. После зимнего безлюдья она казалась тесной.
— Пойдемте отсюда, — предложил Кравчинский. — Не могу спокойно смотреть на это многолюдие.
— Сейчас везде так. Весна, Сергей. А нервы надо беречь.
— Надо, но как? — И добавил: — Самое лучшее — забраться бы сейчас на островок, к Руссо, но это далековато.
— Лучшее, мне кажется, будет, если мы сейчас отправимся ко мне, — предложил Михаил Петрович. — Познакомлю вас со своей семьей.