— Да, но речь идет о смене настроений.
— Это прекрасно подтвердил случай с попыткой повторного ареста Засулич, когда народ оттеснил жандармов и полицию и не отдал им Веру.
Вошел Иванчин-Писарев — не так давно он тоже вернулся из-за границы, — неторопливо прихорашивался у зеркала.
— Что это ты сегодня такой загадочный? — спросил, подойдя к нему, Фроленко.
— А что, заметно? Причина, впрочем, есть.
— И скажи, пожалуйста, если не секрет, какая?
— Не секрет, но не любопытствуй, все равно не скажу, — ответил Иванчин и, наклонившись, шепнул на ухо: — Ждем важного человека.
— Кто же он? Кто-то из наших? Придет сюда?
— Придет. А кто — сам увидишь. — И лукаво подмигнул.
Допытываться у него было бесполезно. Фроленко и не стал более этого делать, подождал, пока тот приведет в порядок свою прическу, затем вместе подошли к столу, сели.
— Угощайтесь, угощайтесь, — приговаривала Софья. — Чай сегодня особенный.
— Сегодня можно было бы и чего-нибудь покрепче, — многозначительно сказал Иванчин.
— А что? — насторожилась Перовская.
Софья почти не воспринимала шуток, Иванчин это знал, но сегодня, видимо, не учел и теперь должен был выходить из положения. Любому из присутствующих он мог бы сказать что угодно, только не ей. Эта маленькая, внешне спокойная девушка имела над ним какую-то магическую власть. Перед нею, перед ее почти детской чистотой невозможно было покривить или слукавить душой.
— Почему вы молчите? — Большие светлые глаза Софьи пристально смотрели на Иванчина.
Вдруг в коридоре послышались голоса. Перовская перевела взгляд на дверь.
— Анна пришла, — проговорила одна из девушек. — Она не может быть тихой, всегда входит шумно.
— Вот теперь все и поймете! — обрадовался Иванчин.
Дверь раскрылась, в гостиную влетела Анна Эпштейн, бросилась целовать Софью, а за нею... спокойно, твердо вошел элегантно одетый, аккуратно подстриженный, напоминавший чиновника дипломатического ведомства человек. Он слегка поклонился присутствующим.
— Сергей! — не удержался Плеханов. — Вот комедиант! — И первым бросился здороваться с гостем.
— Ошибаетесь, уважаемый, — без тени улыбки проговорил с легким грузинским акцентом вошедший. — Князь Цицишвили. Проездом из Парижа.
Иванчин едва сдерживал смех.
— Проходите, ваша светлость, — пригласила Перовская. — Не угодно ли чаю?
— Предпочитаю вино. Чай вредно влияет на человека, расслабляет его, вино — другое дело.
— Да хватит тебе, — отозвался Иванчин.
— Ну и неугомонный же ты, Сергей! — подошла Перовская. — С благополучным возвращением. Мы все восхищаемся твоей храбростью.
— Не нужно лишних словес, — прервал ее Кравчинский. — Слова могут испортить дело. Все самое худшее в мире — от слов. — Он обвел присутствующих повеселевшим взором и сказал: — Рад видеть вас целыми и невредимыми.
— Нашему герою, нашему Гарибальди слава! — воскликнула Эпштейн, и все единодушно поддержали: — Слава! Слава!
Сергей смутился, укоризненно посмотрел на Анну, стоявшую в обнимку с Перовской, проговорил:
— Если и воздавать почести, так это им, героям, которые в эту минуту в неволе. И ей, Засулич, поднявшей карающий меч над убийцей.
— Сознание того, что в рядах борцов за свободу сербов и итальянцев был ты, наш побратим, вдохновляло нас, придавало нам сил, — сказал Александр Михайлов.
— И ты туда же? — посмотрел на него Кравчинский.
— Не отпирайся, Сергей, что правда, то правда.
Он даже не думал, что здесь о нем такого высокого мнения, что его жизнь кого-то вдохновляет, зажигает. Видимо, в этом своя закономерность. Люди всегда ищут героя. И если, — в конце концов, суть не в мессианстве, — если в его поступках есть какая-то притягательная сила, пусть она множится действиями этих новых борцов. Из искры — пламя! Пусть же поскорее запылает оно над миром, над империей, переплавит ее в качественно иной, монолитный сплав.
...Это был незабываемый вечер! Вспоминали друзей, эпизоды из прошлого, не умолкали споры... Сколько за это время утрачено! И сколько приобретено! Сколько людей отошло от них — вынужденно и по собственной воле. Нет Олимпиады, у которой когда-то собирались в Москве, Тани, Армфельдт, Шишко... Нет десятков других — одни погибли, другие гибнут в тюрьмах, на каторге, некоторые увлеклись семейным счастьем... А эти, которые приветствуют его?.. Многих он видит впервые, но должен верить им. Кто в бурю выходит в дорогу, тот не боится бури. В конце концов, им, старшим, более опытным, суждено вести молодых дорогой мужества. Возможно, потом появятся новые вожаки, но пока это должны делать они.