… В теплый и влажный день над Иртышом стоял легкий туман. Лед на реке кое-где потемнел, но трещин нигде не было видно. Снег частью стаял, частью лежал, сырой и ноздреватый.
Кадеты шли вдоль берега, радуясь наступавшей весне, радуясь тому, что из-за болезни преподавателя занятия кончились раньше, чем всегда.
Навстречу попалась женщина-калашница. Ее знавали и в корпусе.
— Что? Калачи остались?
Кадеты непрочь были закусить перед обедом — щи да каша.
— И, миленькие, не осталось вам ничего, — весело затараторила калашница. — Пустая моя торба. Арестантики всю разобрали. Кому за денежки, а кому и так отдала.
— Арестантики? — переспросил Усов. — Какие арестантики?
— Да варнаки наши из крепости. Каторжные. Убивцы.
— Где ты, говоришь, они?
— Там, на берегу, где две барки казенные в лед вмерзли. Урок им дан — барки ломать, как будто в городе дров нет. Посмотреть хотите? Да вас конвойные не подпустят. Это меня уж давно знают.
Калашница ушла.
— Пойдемте?
— Конечно, пойдемте. Может, он там.
— Ты думаешь — Достоевский? — шепнул Чокану Усов. Кадеты заторопились. Пройдя с полверсты, они увидели на берегу солдат, окруживших работавших у барки каторжников.
Чокан взглянул на тот берег. Степь мутно и широко расстилалась до горизонта. И сырой белый снег и уже обнажившаяся земля сливались в одни неуютные цвета бесконечной равнины.
— Но я-то свободен, — говорил он сам с собой. — Это моя степь. Где-то там и наш аул. А они? А он?
И солдаты и арестанты были уже совсем близко.
Солдаты переминались с ноги на ногу, скучали, а возле барки похаживал унтер-офицер с палочкой и покрикивал.
Потом несколько арестантов отошли от барки, присели на бревно. Один достал кисет с табаком, его примеру последовали и другие.
С краю, ближе к кадетам, отдыхал молодой каторжник. Он снял мягкую, надвинутую на лоб бескозырку. Его голова была наполовину обрита, но все равно зоркие глаза Чокана разглядели высокий лоб с залысиной.
Усов подтолкнул его:
— Ближе подойдем. Это он, Достоевский.
Они подошли к конвоирам и ясно услышали надтреснутый голос унтер-офицера:
— Эй, вы, что расселись? Продолжайте.
Чокан видел одно лицо: бледное, землистое, с выступившими веснушками. Глубокие серо-синие глаза. Русые волосы.
Спокойное лицо, не выражающее ни тоски, ни грусти. Только многое скрывалось в этих запавших светлых глазах. Скорбь? Ум? Обреченность?
— Эй, вы, что расселись?..
Первым поднялся с бревна он, пошел к барке. За ним лениво потянулись остальные. И закипела работа. Как ловко взмахивал топором он (вслед за Усовым Чокан уже был убежден в том, что это был Достоевский). Он сначала распахнул арестантский тулупчик, а потом и вовсе сбросил его. Туман рассеялся, стало теплее. Когда он становился спиной к кадетам, на спине тускло желтел туз. Преступник.
— Господа кадеты, что вы тут глазеете? Нельзя. Идите своей дорогой, господа!
Унтер-офицер постукивал палочкой о сапоги и, обернувшись к конвоиру, неожиданно ударил его:
— А ты что, раззява! Разве не знаешь государеву службу?
Кадеты неохотно отошли, стали в сторонке. Отправился к барже и унтер-офицер. Тогда конвоир с внезапным озлоблением бросил Чокану, именно Чокану:
— Сказано уйти, так уходите!
Чокан едва не ответил дерзостью, но Усов вовремя взял его под руку:
— Пойдем подальше. С ними все равно не сговоришься.
Минутное раздражение Чокана перешло в грусть, грусть — в раздумье. Отчетливо вспомнилось: «Чижики так и мрут». Ему было отчаянно жаль Достоевского, он понимал всю меру унижения, доставшуюся ему. Но что он мог сделать, как он мог помочь писателю, он, обыкновенный кадет?
Федор и Чокан молчали. Им было и так все понятно. Их настроение передалось и другим кадетам. Медленно брели обратно, к корпусу. И еще раз остановились, чтобы увидеть, как арестованные возвращались в острог. Они шли быстро, подгоняемые конвоирами. Глухо позвякивали кандалы, скрытые под одеждой.
Нет, никогда этого не забудет Чокан!
Позднее он думал: конечно, ему живется куда как легко. Но были времена, когда и ему привелось испытать полную меру унижения.
Пусть он считался белой костью, сыном султана, внуком одного из самых влиятельных ханов, однако он был в представлении корпусного начальства инородцем, «буратана», как говорили казахи. Как инородца его уже в третьем классе не допускали к военным играм, когда кадеты состязались в умении владеть холодным оружием.
Неожиданно его отстранили и от занятий по военной топографии. Он настолько оскорбился, что хотел бросить кадетский корпус, и наверняка сделал бы так, если бы друзья вовремя не отговорили его от этого, в сущности, легкомысленного шага.