Эта мысль не давала покоя Густаву Христиановичу. Ему казалось: так будет поднят его престиж, о котором он заботился по любому поводу сверх всяких мер. Когда один священник робко заметил, что по смыслу церковного наказа трезвонят приветствие только царю или царским особам, старик распетушился, нахмурился, грозно предупредил: «Здесь я царь! Чтобы в следующий приезд, приказываю, трезвонить во все колокола!»
Но устроить парад оказалось делом еще более сложным.
Офицеры казачьей линии были преимущественно есаулами и сотниками, капитанов и майоров встречалось среди них не много. Выросли они в станицах, знали один-единственный город Омск и слыхом не слыхали, как проводятся парады. Правда, в Отдельном Сибирском корпусе были офицеры, прибывшие из Петербурга и Москвы, но их было совсем немного.
Словом, программа парада составлялась с трудом, и прошло немало времени, пока ее утвердил Гасфорт.
В параде должны были участвовать городской гарнизон в количестве тысячи пик, кадеты старших классов и казачья молодежь, несшая караульную службу на линии. Командовать парадом надлежало Гутковскому, принимать парад — самому Гасфорту. Всем участникам парада вменялось в обязанность быть при орденах и медалях и в приличествующей случаю форме.
Вот тут и выяснилось печальное обстоятельство, что за исключением высших чинов и некоторых состоятельных офицеров, армейские командиры, не говоря уже о солдатах, носили поношенную одежду старой, вышедшей из употребления формы. Что касается казаков, то они были одеты на свой простой станичный лад, кроме незначительного числа богатеев. У десяти человек на каждую казачью сотню не было сабель или ружей. Пушки — и те не были в полной исправности. Требовалась основательная чистка от ржавчины, чтобы выкатить их без чувства стыда на праздничную площадь.
Только кадеты были в порядке. И Шрамм и Павловский кое-что сделали для их обеспечения. Да и Гасфорт, инспектируя корпус, убедился, что нынешняя кадетская форма оставляет желать много лучшего, и выхлопотал из Петербурга дополнительные комплекты нового обмундирования.
Срок парада приближался с каждым днем. Времени для подготовки войск не хватало. Гасфорт приказал интендантам обеспечить строевиков лучшим, что у них есть на складах. Хлопотали, как могли, и в казачьих станицах.
Лихорадочная эта озабоченность не укрылась от населения. Возникали всякие разговоры, толки, кривотолки.
— Царь едет в Сибирь, его и готовятся встретить.
— И не собирается царь сюда. Война, говорят, начинается…
В охотниках строить свои предположения не было недостатка.
Шептали:
— Кенесары объединился с войсками Коканда и Хивы. Идет на нас.
— Китай затеял что-то недоброе.
А какой-то недоучка мулла, путая века и события, тайно говорил таким же как он неграмотным старикам:
— Кучум-хан не погиб. Он собирает татар, чтобы восстановить в Сибири свое ханство.
Калмыков-джунгар и тех приплели досужие языки.
И когда действительно сведущие чиновники и офицеры пытались правдиво объяснить, в чем дело, — им не очень-то верили.
Слухи продолжали расти. Даже посевов вокруг Омска той весною было меньше обычного, даже многие баи окрестных аулов решили на всякий случай перегнать скот на самые дальние джайляу.
Никак не могли взять в толк неграмотные люди, что парад и в самом деле состоится в честь выпуска кадетов:
— Прежде такого не бывало, почему же теперь такой переполох?
А Гасфорт тем временем заслушивал подчиненных о ходе подготовки, которая шла на удивление усердно.
Он по-стариковски суетился и хвастал, хвастал.
В сущности не для выпускников, для себя устраивал он этот парад. Ох, как не терпелось ему появиться на площади во всем своем блеске, при всех своих регалиях. Он вспоминал санкт-петербургские парады после победы над Наполеоном, лицо его приобретало трогательно торжественное выражение, и он врал, нисколько не заботясь о том, что кто-нибудь из видавших виды офицеров может заподозрить его в хвастовстве:
— Тогда, знаете, только один Барклай де Толли имел орденов и медалей больше, чем у меня.
Если бы Гасфорт пожелал припомнить подлинные происшествия, он мог бы потешить своих слушателей не одним забавным рассказиком. Но эти тайники памяти ему, естественно, не хотелось тревожить, как и не мог он приглушить в себе страсть к показному блеску.
Однажды он отправлялся на высочайшую аудиенцию. Изрядно располневший к тому времени, он извлек свой боевой мундир, придававший ему, как он думал, молодцеватость и статность. Не без труда он затянул его на все пуговицы, готовые отлететь при любом неосторожном, резком движении. Он нацепил все ордена и медали, а их у него и впрямь было немало, и явился смешным и напыщенным перед очами царя. Рассказывают, Николай едва не расхохотался, довольно беспеременно ткнул палец в живот Гасфорта и наградил его отнюдь не лестным прозвищем. Но Густав Христианович принял это как монаршью ласку и с прежней бережливостью хранил этот свой боевой мундир. В нем, уже изъеденном молью и подштопанном соответствующего цвета нитками, и только в нем решил он показаться своему воинству и населению Омска, которое — по его замыслу — соберется у площади. Пусть другие генералы и офицеры будут в новехоньких — с иголочки — мундирах. Ему, Гасфорту, дано право представить себя боевым, бравым генералом.