За ними показалась группка французов: маленькая, хрупкая Мария Кюри, очень постаревшая и больная, очень знаменитая, единственная в этом собрании светил мировой физики дважды лауреат Нобелевской премии, а за ней шли дочь Ирен и зять Фредерик Жолио, молодые физики, опубликовавшие за последний год больше десяти работ по ядру. Они немного смущались — на них оглядывались: они сегодня должны были выступать с докладом, и никто не сомневался, что следует ожидать важных сообщений.
За французами появилась невысокая, в красивом платье с белым воротником Лиза Мейтнер из Берлина. Она села на ближайшее свободное место. С ней предупредительно раскланивались, она с вежливой холодностью отвечала. Ирен Кюри с тревогой посматривала на неё: Ланжевен говорил, что Мейтнер заблаговременно просила слова в прениях по докладу супругов Жолио-Кюри. От неё можно было ожидать неприятной критики. К любому её слову прислушивались с особым вниманием, после
Марии Кюри она была самой знаменитой женщиной в физике — её прославило открытие вместе с Отто Ганом в 1918 году элемента протактиния. Многие, особенно пожилые, физики любовались ею — Мейтнер все считали красивой, хотя было что-то тяжёлое в её лице с крупными, почти мужскими чертами.
В зал стремительно вошёл изысканно одетый Вернер Гейзенберг. Он остановился у стола, осматриваясь, куда бы сесть.
Паули, приподнявшись, помахал рукой и крикнул:
— Вернер, идите к нам!
Паули передвинулся, освобождая место для Гейзенберга между собой и Дираком.
Гейзенберг, усаживаясь, со смехом сказал:
— Ну, ругайте — не сомневаюсь, что вы для этого позвали меня к себе, Паули.
В Гейзенберге ещё бушевало возбуждение, вызванное блестяще удавшимся докладом. К золотому нимбу одного из творцов квантовой механики ему удалось добавить новое сияние — славу автора первой правильной теории атомного ядра. В прошлом, 1932 году Гейзенберга наградили Нобелевской премией. И хоть ему было всего тридцать два года и никого ещё не награждали в столь молодом возрасте столь высокой международной наградой, уже начинали поговаривать, что всё лучшее в своей жизни он совершил и ему остаётся почивать на лаврах — Нобелевская премия увенчивает, а не предваряет великие свершения. Но своим докладом на Сольвеевском конгрессе он доказал, что отнюдь не считает свою научную карьеру завершённой: Нобелевская премия была не вершиной его жизни, а лишь очередной ступенькой восхождения, он снова шагает в науке дальше всех, впереди всех, выше всех! И фразой, что он не сомневается в критике друга, Гейзенберг показывал Паули, что ожидает скорей восхищения, чем обвинений.
Паули не удержался от насмешки:
— Вы считаете себя непогрешимым, Вернер? По вашему же с Бором квантовому принципу дополнительности большой успех неотделим от глубокого провала.
— Я никогда не распространял квантовые законы на обыденную жизнь, — небрежно возразил Гейзенберг.
— А я и в обыденной жизни не отвергаю парадоксы, — отпарировал Паули. — Во мне сильно уважение к невероятному. Ваша модель ядра из протонов и нейтронов так убедительна, что и возражения не подберёшь. Меня бы такая великолепная простота обеспокоила.
— Поберегите сомнения для доклада французов, — посоветовал Дирак. — Мне кажется, зять Марии Кюри собирается ошеломлять нас. Иначе зачем бы Ланжевен шествовал с таким торжественным лицом?
В дверях в это время показались два друга — председатель конгресса француз Поль Ланжевен и русский физик Абрам Иоффе.
Высокий медлительный Иоффе, сутулясь, пробрался в конец зала и уселся рядом с Бором.
Крупноголовый, с живыми глазами под нависшими бровями, с седеющими усами и эспаньолкой, Ланжевен походил на стареющего, но ещё бравого мушкетёра из романов Дюма. И оттого, что, заняв председательское место и объявляя начало заседания, он наклонился туловищем вперёд, голову склонил налево, словно пытаясь сбоку оглядеть присутствующих, а правую руку резко выбросил вперёд, сходство с пожилым мушкетёром стало ещё сильней.
Зал затих. Почти сорок участников конгресса, представители всех крупных стран мира, слушали краткое вступительное слово Ланжевена. Председатель конгресса напомнил, что впервые они обсуждают такую сложную тему, как атомное ядро. Ещё два года назад никто и вообразить не мог, что так близко время, когда наука бросит свет на то загадочное, крохотное по размерам материальное образование, где хранится 99,95 всего вещества Вселенной, на тот удивительный склад материи мира, двери которого так долго не могли открыть ни теоретические расчёты, ни бомбардировки альфа-снарядами, ни отмычки гамма-лучей, ибо нужен был какой-то иной ключ, какое-то иное заклинание «Сезам, отворись», нежели те, что имелись в арсенале науки. И хотя все они знали, что в ядре атома таится неисчислимая энергия, что в тесной его темнице закован Прометей науки и что освобождение этого титана приведёт человечество в подлинный Золотой век, никто не мог подобраться к тайне. Атом был уже раскрыт, ядро оставалось замкнутым. И только порой исторгаемые ядром в процессе радиоактивного распада альфа-частицы, или бета-электроны, или гамма-лучи свидетельствовали, что ядро неспокойно, что в нём бушуют загадочные процессы. И хоть в распоряжении физики нет пока средств воздействия на радиоактивные процессы, ибо ни высокие температуры, ни большие давления, ни химические реакции, ни электрические поля ни в малейшей мере не меняют скорость радиоактивного распада, тем более не прекращают и не порождают радиоактивности, — несмотря на всё это, никто уже не сомневается, что в тёмной глубине ядра заточена гигантская энергия.
— И вот свершается! — торжественно продолжал Ланжевен. — Прошлый и этот год принесли нам открытие двух новых кирпичиков, из которых сложено вещество мироздания: нейтрона и позитрона. И я с большим удовольствием предоставляю слово моему молодому другу Фредерику Жолио, который от имени мадам Ирен Кюри и своего сообщит, как они в серии изящных экспериментов обнаружили обе эти новые частицы — нейтроны и положительные электроны.
Ланжевен сел, жестом показав Жолио, что тот может начинать. Худое, резко очерченное лицо Жолио покраснело, голос звучал нетвёрдо. Ирен положила руки на стол, наклонилась вперёд; она волновалась не меньше мужа. Мария Кюри улыбалась, она понимала смятение зятя, впервые выступавшего на таком блестящем собрании. Сама она участвовала во всех Сольвеевских конгрессах, начиная с первого в 1911 году, и, было время, тоже робела, докладывая. Ничего, пусть поволнуются, работа их не встретит худого приёма, они настоящие физики. Правда, в прошлом году дочери и её мужу обидно не повезло. Ирен с Фредериком наблюдали нейтроны, но не догадались, что имеют дело с новыми частицами, а отнесли эффекты опыта за счёт гамма-лучей, приписав им прямо-таки фантастическую энергию... Долго ещё физики ухмылялись, вспоминая это объяснение. А вот Джеймс Чедвик только узнал об опытах Ирен и Фредерика, мигом повторил их, всё было так же, как и у парижан, но объяснение иное — и Чедвик открыл нейтроны. Досадная, досадная неудача!.. Каким уверенным стал голос Фредерика! Отлично докладывает, и слушают его отлично. Резерфорд что-то шепчет Чедвику, одобряет, это ясно. Чедвик невозмутим, он всегда невозмутим, откинулся назад, слушает. Второй неудачи не будет, будет заслуженный успех!
А Жолио, справившись с волнением, кратко и точно рассказывал о «проникающем излучении атомов под воздействием альфа-лучей» — так он назвал сообщение. Как и другие докладчики, он повторял недавно опубликованные работы — сводка фактов, мысли и предположения... Бомбардируя альфа-частицами различные элементы, они наблюдали излучение протонов. Нового здесь нет ничего, протонное излучение давно открыто в лабораториях Резерфорда. Однако когда они взяли лёгкие элементы, в частности алюминий, то ядра этих элементов выбрасывали не протоны, а частицы иного сорта. Исследование фотографий это с убедительностью доказывает.