– Я...-Она жестом показала, как следовала за ним.
– Следить.
– Я следить... ты. Я нет... хотеть ты обидеть. Темно. Большой мясоед. Кусать, рвать, убить, есть тебя. Ты умирать. Я... как сказать?
Монах понял, что она имела в виду, потому что ее большие карие глаза были полны слез.
– Ты плачешь,-сказал он.-Ох, Туту, ты плачешь из-за меня.-Он был тронут.
– Я плакать,-сказала она дрожащим голосом, готовая разрыдаться.-Я...
– Расстроена. Переживаешь.
– После Джон умереть... я хочу умереть. Я...
Кэрмоди обратил внимание, что она только что использовала понятие будущего, но не стал растолковывать ей, что значит будущее время. А вместо этого обнял ее и привлек к себе. Она уткнулась в него головой, кольнув острым кончиком клюва между ребрами, и громко расплакалась.
– Не переживай, Туту,-сказал он, поглаживая султан на круглой головке.-Джон любит тебя. Понимаешь... я люблю тебя.
– Люблю. Люблю,-пробормотала она между всхлипываниями.-Люблю, люблю. Туту люблю тебя!
Внезапно она отпрянула, и Кэрмоди ее выпустил.
– Я люблю,-проговорила она, вытирая кулачками слезы.-Но... я бояться за Джона.
– Боишься? Почему ты боишься за Джона?
– Я видеть... ну... горовиц... с тобой. Ты как он, но ты не как он. Он... как сказать... странный. Это правильно, да? И он летать, как гриф, но нет крыльев... он... не могу сказать, как он летать. Очень... странно. Ты говорить с ним. Я понимать слова... не все.
Кэрмоди вздохнул.
– Сейчас я могу тебе сказать лишь то, что он не горовиц. Он человек. Человек. И пришел со звезд.-Он показал наверх.
Туту тоже подняла голову, потом снова посмотрела на него и сказала:
– Ты тоже приходить... со звезд?
– Ребенок, ты поняла это?
– Ты не горовиц. Ты надел клюв и перья. Но... я понимать, ты не горовиц.
– Я человек,-сказал он.-Но сейчас хватит об этом, дитя. Когда-нибудь... скоро... я расскажу тебе о звездах.
И несмотря на ее непрестанные вопросы, он отказался хоть словом обмолвиться на эту тему.
Шли дни, которые складывались в недели и месяцы. Неизменно оставляя за собой от двух с половиной до трех миль в день, переходя от рощи к рощи, стая вслед за Кэрмоди шла к северу.
Однажды они вышли к груде кремня, оставленного экипажем корабля. Кэрмоди показал им, как делать наконечники копий и стрел, скребки и ножи. Он сделал для них луки и научил стрелять. Через короткое время каждый горовиц, который умел работать руками, обзавелся собственными инструментами и оружием. Руки у них были в ссадинах и царапинах, а один самец потерял глаз, выбитый отскочившим осколком кремня. Но питание группы улучшилось; их стрелы настигали бегающих и прыгающих животных, да и вообще всех, кто подходил по размерам и выглядел съедобным. Мясо они жарили, и Кэрмоди показал, как вялить и коптить его. Они осмелели до бесшабашности, что и стало причиной несчастья с Хутом.
Как-то, будучи в компании двух соплеменников, он выпустил стрелу в леоноида, который не скрылся при их приближении. Рана только разъярила зверя, и он кинулся на горовицев. Хут не сдвинулся с места и успел выпустить в него еще две стрелы, а его спутники метнули копья. Но умирая, животное дотянулось до Хута и разорвало ему грудную клетку.
Пока те двое добрались до Кэрмоди и он прибежал к Хуту, тот уже умер.
Это была первая смерть члена стаи после того, как Кэрмоди присоединился к ней. Теперь он убедился, что горовицы воспринимают смерть не с тупым равнодушием, как свойственно животным, а с плачем и криками протеста. Они стонали, рыдали, били себя в грудь и катались по земле.
Туту безутешно плакала, стоя у трупа отца. Кэрмоди подошел к ней и привлек к себе, дав ей излить горе. Подождав, пока она успокоится, он взялся организовывать похоронный обряд. Что было для него в новинку; у горовицев существовал обычай просто оставлять своих мертвых на земле. Но они поняли его и, выкопав заостренными палками яму в земле, погребли в ней Хута и завалили могилу грудой камней.
– Мой отец...-сказала Туту Кэрмоди после похорон.-Куда он ушел теперь?
На несколько секунд Кэрмоди потерял дар речи. На эту тему они никогда не говорили, но Туту сама догадалась о существовании загробной жизни. Хотя пока это было всего лишь предположение, ибо, возможно, он неправильно истолковал ее слова. Вряд ли она могла додуматься до мысли о конечности бытия тех, кого мы любим. Но нет, она знала, что такое смерть. Еще до того, как Кэрмоди присоединился к стае, она видела гибель других ее членов, видела, как умирают крупные животные, не говоря уж о тех грызунах и насекомых, которых сама ловила и ела.
– Что думают остальные?-спросил он, кивая в сторону стаи.
Туту посмотрела на них.
– Взрослые не думать. Они не говорить. Они как животные. Я ребенок. Я думать. Ты учить меня думать. Я спросить тебя, куда Хут ушел, потому что ты понимать.
И как много раз при разговоре с ней Кэрмоди мог только вздохнуть. На нем лежала тяжелая и серьезная ответственность. Он не желал внушать ей ложные упования и в то же время не хотел лишать ее надежд-если таковые вообще у нее были,-что жизнь продолжается и после смерти. Он понятия не имел, обладал ли Хут душой и если да, то какая ей уготована судьба. В этом смысле он ничего не знал и о Туту. Он считал, что разумные существа, способные осознавать себя в этом мире и пользоваться абстрактными понятиями, должны иметь душу. Однако уверенности в том у него не было.
Он не мог объяснить девочке, какая перед ним встала диллема. Ее словарь, созданный всего лишь за шесть месяцев общения с человеком, не включал такого понятия, как бессмертие. И пусть даже в распоряжении Кэрмоди имелись усложненные языковые конструкции, они имели отношение не столько к реальности, сколько к расплывчатым абстракциям, которые трудно понять и осознать. У него была вера, и он старался претворить ее в конкретные дела. Больше он ничем не располагал.
– Ты понимаешь,-медленно подбирая слова, сказал он,-что тело Хута и тело льва станут землей?
– Да.
– И что из семян, упавших на землю, растут трава и деревья, кормясь землей, в которую превратились и Хут, и лев?
Туту утвердительно качнула клювом.
– И птицы и шакалы будут есть льва. Они съесть Хута тоже, если стащить камни с него.
– Но в конце концов останки льва и Хута станут почвой. И трава, что произрастет из них, будет их частью. А траву, в свою очередь, съедят антилопы, и лев и Хут станут не только травой, но и плотью.
– А если мы есть антилопу,-возбужденно прервала его Туту с горящими карими глазами и клацая клювом,-то Хут станет часть меня. А я стать он.
Кэрмоди понял, что вступает на опасную почву теологических мудрствований.
– Я не имел в виду, что Хут станет жить в тебе,-сказал он.-Я имел в виду, что...
– Почему он не жить во мне? Он жить в антилопе, а она есть траву! А, понимаю! Потому что Хут разойтись на много кусочков! Он жить в разных созданиях. Это ты иметь в виду, Джон?-Она нахмурила бровки.-Но как он жить, если кусочки?.. Нет, он нет! Его тело идти во много мест. И я хотеть знать, Джон, куда Хут уходить?-Она с силой повторила:-Куда он уходить?
– Туда, куда ему определил Создатель,-с отчаянием ответил Кэрмоди.
– Соз-да-тель?-эхом по слогам повторила она.
– Да. Я учил тебя, что слово «создание» означает любое живое существо. Ну вот, а создания кто-то создает. И делает это Создатель. Создавать-значит давать жизнь. Появляется то, чего раньше не существовало.
– Мой мать-мой создатель?
Туту не упоминала отца, потому что, как другие дети, а, возможно, и взрослые, не связывала спаривание с репродуктивной функцией. И Кэрмоди пока не мог объяснить ей эту связь в силу бедности ее словарного запаса.