— Мне уже не раз приходилось принимать пополнение, — сказал он по-дружески, без назидания. — И вот что я заметил. Когда в роту сходятся новые люди, не всегда на первый план выступают самые достойные. Нередко хорошие ребята в первые дни держатся в тени. Присмотрись хорошенько к Рыбинцеву, Петренко, Уварову, Ковалеву, Котову. Они, как я заметил, ведут себя скромно, но, по-моему, это очень хорошие бойцы.
Алексей Рыбинцев командовал танком. В его экипаже был образцовый порядок, машина содержалась в чистоте и исправности. Но сам командир выглядел слишком суровым, даже угрюмым. Угрюмость эту подчеркивали широкие темные брови, сходящиеся вместе над переносицей, всегда насупленные. Говорил он врастяжку, медленно подыскивая каждое слово. Когда я знакомился с ним, он произвел на меня невыгодное впечатление. А вот Мазаев заметил в нем что-то другое, не зря первой назвал его фамилию. Ну что ж, присмотрюсь…
Механик-водитель Николай Петренко, в противоположность Рыбинцеву, улыбался почти всегда, обнажая свой стальной зуб, но улыбка его была какой-то застенчивой, будто он чувствовал себя в чем-то виноватым перед другими.
Василий Уваров, тоже механик-водитель, весь «ушел» в технику, готов был возиться у своего танка день и ночь, будто ничто другое его не интересовало.
Башенный стрелок Федор Ковалев, или попросту башнер, показался мне легкомысленным. Даже, когда речь заходила о чем-нибудь серьезном, он вдруг ни с того, ни с сего разражался хохотом.
Виктор Котов, выдвинутый на должность командира танка из числа механиков-водителей, был, как мне показалось вначале, слишком изнеженным, не совсем приспособленным для грубой и тяжелой работы в танке. Правда, он хорошо играл на пианино, еще лучше пел лирические песенки, но ведь это не имело никакого отношения к тому, чем мы занимались повседневно.
Короче говоря, все, кого назвал Мазаев, как-то терялись на общем фоне разбитных ребят, которые не привыкли за словом лезть в карман, выглядели прямо-таки орлами.
Мое внимание обратил на себя Сергей Костин, рослый и широкоплечий, выглядевший старше остальных танкистов, видимо, пользовавшийся отсрочками при призыве. Он, в зависимости от обстоятельств, умел то напустить на себя важность и значительность, дать понять собеседнику, что знает много больше, чем говорит, то прикинуться простачком, этаким рубахой-парнем. Во время «перекуров» между занятиями всегда держался поближе к командиру взвода, вел разговор солидно, внушительно.
Кого-кого, а Костина-то я одним из первых определил в актив. Только вот не мог подобрать для него подходящую «должность» — не знал, то ли агитатором его определить, то ли редактором боевого листка. И хорошо, что не подобрал, а то пришлось бы давать задний ход.
Как только рота вышла на несколько суток в поле, все стало на свои места. Люди определились сами по себе, каждый обнаружил, на что способен. Костин заныл первым: перед боями, дескать, надо бы хорошенько отдохнуть в тепле, а тут не дают покоя ни днем, ни ночью, гоняют, как новобранцев.
В то время Мазаев, действительно, не щадил ни себя, ни других. Не только днем, но и ночью мы атаковали высотки, «разрушали» доты, совершали обходные маневры. Сперва действовали «пеший по-танковому», то есть, разделившись на экипажи, выходили на исходную позицию, разворачивались в предбоевой и боевой порядки, наконец, стремительно атаковали высоту, делая при этом все, что каждому танкисту в таких обстоятельствах положено делать по штату. Бежали по глубокому рыхлому снегу, морозный ветер бил в разгоряченные лица, перехватывал дыхание.
Потом все это повторялось на танках — то в составе экипажа, то в составе взвода, а то всей роты.
Атаки следовали одна за другой, часто с холостыми выстрелами. Нагрузка была предельная. Механики-водители маневрировали, башнеры заряжали орудия, пулеметы, командиры вели огонь. Когда выходили из машин, нагретые, а порой пропотевшие, красноармейские шинели покрывались инеем.
Я и сейчас, более тридцати лет спустя, помню три небольших холма. Расположены они почти рядом, как бы образуя полудугу. На одном из них, что в самом центре, звенел смерзшимися желто-коричневыми листьями молодой дубок, на другом стыла на морозном ветру груша с обледенелыми ветками; на третий холм, что был у самой дороги, из ближнего леса, будто напоказ всем прохожим и проезжим, выбежала стайка красивых березок.
Весь день мы «брали» эти холмы. Ледяной ветер крутил и гнал по белому полю злую поземку. В лесу, где Мазаев выбрал исходные позиции, было безветренно. Но мы там не задерживались. Раза три еще на рассвете пробежали «пеший по-танковому» по открытому, насквозь продуваемому полю. Затем сели в машины, по сигналу командира роты двинулись вперед. Но старший лейтенант тут же возвратил нас в исходное положение.