Тут и командир роты не в силах был сдержать себя, притушить внутри себя тот радостный порыв, который жил в нем и во всех, кто находился в комнате. Старший лейтенант рывком влетел в круг, поднялся на носках, выпрямился и, чуть откинув назад голову, широко и плавно развел в стороны руки, чуть согнутые в локтях, и пошел, пошел вихрем по кругу. Глаза полыхают задором, лицо — в широкой улыбке.
Кто-то хлопнул в ладоши раз, другой, его поддержали десятки других, ударили разом, дружно, и танцора уже нельзя было сбить с ритма.
Теперь в комнате не видно было ни одного скучающего лица, все были веселы, оживлены, а главное, каждый в чем-то нашел себя, в чем-то проявил, и, пожалуй, от этого танкисты еще больше сблизились, почувствовали себя дружной семьей.
Время летело так быстро, что мы не заметили, как часовая стрелка перевалила цифру «11» — время отбоя. Дважды я подходил к Мазаеву и напоминал, что он опаздывает к гостям, но Маташ Хамзатханович отмахивался.
— Друзья меня должны понять, — сказал он напоследок.
Наконец, пришел дежурный по части и напомнил, что распорядок дня — закон для всех, нарушать его не положено даже под Новый год. Я посмотрел на часы: до 1940 года осталось ровно двадцать минут.
Домой добежали быстро. Гости давно ждали. Сытники. Тарасенки. Крикуны. Перевозные. Критчины. Посреди просторной кухни сверкала огнями наряженная елка. Едва мы успели раздеться и сесть за праздничный стол, как Кремлевские куранты начали отсчитывать последние секунды 1939 года.
— Дорогие друзья! — поднялся Маташ и обвел всех, кто сидел за столом, взволнованным, выражавшим всю глубину его чувств взглядом. — Всегда, когда бьют Кремлевские куранты, особенно сильно, почти физически, чувствуешь всю огромность нашей Родины, ее героическую поступь, ее неповторимую красоту.
Вы знаете, что я вырос в горах Кавказа, в маленькой Чечне. В детстве мне казалось, что за Тереком — край света, холодная пустота, и от того, что земля наша такая маленькая, какая-то недетская тоска сдавливала сердце. Потом в школе я, к большой радости своей, узнал, что от наших гор только начинается огромная советская земля. Населенная многими-многими народами, она свободно и привольно раскинулась аж до самого Тихого океана, до северных морей и вот сюда, до Карпат… Но знать об этом, оказывается, еще мало. Надо это почувствовать всем сердцем, каждой клеточкой не только мозга, но и всего тела, раз и навсегда осознать, что твоя жизнь с самого начала была связана с жизнью всех народов страны, населяющих ее.
За эту землю, за счастье всех наших людей мы готовы драться до последнего дыхания!
Слова эти, как будто самые обыкновенные, в устах Мазаева, собравшегося на фронт, прозвучали с такой искренностью и убежденностью, что мы некоторое время продолжали стоять с опустевшими бокалами. Все, взволнованные, расчувствовавшиеся, с повлажневшими глазами, стояли и думали о том, что сказал наш боевой товарищ.
Кремлевские куранты пробили двенадцать раз. Над страной, покрытой снегами, плыли с детства знакомые, волнующие душу звуки «Интернационала».
Все было готово к отправке на фронт. Мы уже получили шапки-ушанки, ватные брюки и фуфайки, валенки и полушубки. Танковые двигатели периодически прогревались, чтобы боевые машины в любое время были готовыми выйти из парка, стать в колонну и двинуться на станцию погрузки. В эти дни, полные разных забот и хлопот, в штаб бригады пришло два приказа. Одним из них Мазаеву Маташу Хамзатхановичу присваивалось воинское звание капитана, а другим он назначался заместителем командира батальона, который оставался на месте. Я, грешным делом, думал, что Маташ обрадуется: как-никак, звание для профессионального военного человека многое значит, тем более, что по тогдашним законам он перешел из категории средних командиров в категорию старших, да и повышение по должности было значительным продвижением по служебной линии. Но Мазаев страшно переживал, ходил сперва к командиру полка, потом к комбригу, добивался, чтобы его оставили в роте, которую он готовил к боям. Но приказ никто отменить не мог. Тем более, что мы уже грузились в железнодорожный эшелон.
Он пришел к нам перед самой отправкой, когда танки, укрытые брезентом, стояли на железнодорожных платформах, а мы собрались в теплушке, вокруг раскаленной чугунной печки. В его бархатных петлицах вместо трех прежних кубиков отливал вишневой эмалью длинный прямоугольник, который в просторечии называли «шпалой».