Что я мог ответить? Сказать, не знаю, сам в недоумении от этого? Пришлось отделываться общими фразами: «приказ есть приказ», «в штабах лучше знают, куда направить части, где важнее нанести удар по врагу». Но я чувствовал, что не убедил своих слушателей, — а их собралось уже много, — и обрадовался, когда услышал команды: «По машинам!», «Заводи моторы!».
Пусть не осудит меня читатель, но я в самом деле тогда ничего другого сказать не мог. Просто многого не знал. Это теперь, когда обнародованы гитлеровские секретные документы, когда прочитаны воспоминания наших полководцев, все стало понятным и объяснимым.
Враг огромными, давно отмобилизованными и хорошо оснащенными силами остервенело рвался к жизненно важным центрам нашей страны — Москве, Ленинграду, Киеву. Могучими танковыми клиньями врезался он в советскую территорию. То в одном, то в другом, то в третьем месте появлялись прорехи в нашей еще только создававшейся обороне. Их надо было срочно чем-то забивать. Вот и бросали части 8-го механизированного корпуса, в том числе и нашу 34-ю танковую дивизию, с одного участка фронта на другой.
…Дивизия ускоренным маршем идет на Броды. Полк за полком, батальон за батальоном, рота за ротой. Головная колонна уже приближается к местечку Буск, а замыкающая еще только проходит село Красне. Пыль, поднятая гусеницами и колесами, высоко вьется над колоннами, огромной белесой стеной разделяет пополам зеленые поля и перелески. В непроницаемой завесе пыли в ста метрах не видно ни танков, ни тягачей, ни броневиков, ни автомобилей.
Такая же стена пыли поднимается левее нас — это идут на Броды другие части корпуса. Над ними каруселью кружатся немецкие самолеты. Оттуда накатывается гром разрывов.
У нас пока тихо. Колонны продвигаются быстро. Батальон Мазаева идет за дивизионными разведчиками. Высунувшись по пояс из башни, капитан оглянулся назад. Старший лейтенант Ковбасюк, следующий за ним, тоже стоит в башне с флажками в руках, покачивается в такт движению танка. Командир первой роты улыбнулся всем своим запыленным лицом и тут же обернулся назад: не обнаружил ли капитан какой-нибудь непорядок в доверенной ему роте? Нет, все нормально, танки идут ровно, строго соблюдая установленные дистанции.
За первой ротой — небольшой разрыв, а там уже поднимает пыль вторая рота. За белесым облаком пыли Мазаев не видит лица лейтенанта Фролова, но безошибочно угадывает его крепкую фигуру, выставившуюся по пояс из люка.
Маташ Хамзатханович с теплотой думает о своих командирах и бойцах, обо всех сразу и в отдельности о каждом. Вот уже четвертые сутки никто из них не спал, не отдыхал, есть приходится почти на ходу, кое-как и кое-что. Но ни один не сказал, что трудно, что порой становится невмоготу. Все держатся молодцами, только обычных шуток не стало слышно, задорных улыбок на молодых лицах не видно. Но это, пожалуй, не от усталости. Это совсем иное. После того, что видели по дороге на Перемышль, во Львове, на станции Винники, как можно думать, тем более говорить об усталости?..
…Еще в разведывательной роте я не раз дивился тому, как цепка у Маташа Мазаева память на людей. Не помню ни одного случая, чтобы он ошибся в человеке, ни разу не слышал от него сетований на то, что кто-то из подчиненных «подвел» его. Но то была рота. А здесь батальон, состоящий из трех рот. Значит, и людей стало в три раза больше. Но Мазаев помнит каждого из них, независимо от того, когда тот пришел в батальон: три месяца тому назад или вчера. Знает характерные привычки, словечки, выражения, реплики любого из них. Знает, как тот или другой вел себя в атаке у Сана, под бомбежками, при артобстрелах.
Маташ Хамзатханович ни в чем — ни в большом, ни в малом — не отделял себя от своих танкистов. И то, что они делали, как вели себя в бою, переносили нечеловеческое напряжение, нисколько не удивляло комбата. Конечно, Мазаев и раньше чувствовал свою близость к людям, но не так явственно и полно, как сейчас. Ему роднее стали не только те, которые находятся с ним в одной колонне и через несколько часов, быть может, через несколько минут пойдут за ним в бой, но и многие, многие другие люди, которых он никогда не видел и не увидит. Именно эта близость, какая-то необыкновенная слитность с миллионами людей с особой силой почувствовалась с первого дня войны, жила и крепла в нем, комбате, в его бойцах. И скорее всего потому ни он, ни его люди не чувствовали никакой усталости, только нервы напряжены до предела. Он бы и рад был хоть на минуту сбросить это напряжение, но не мог. В душе его, как и у других танкистов, клокочет ярость против врага, хоть ни он сам, ни его люди не говорили об этом, будто боялись, что слова, какими бы резкими ни были, могут разрядить, притупить накал ненависти. Это каждый носил глубоко внутри себя, стараясь даром не выплеснуть ни одной капли.