Выбрать главу

У Виктора Астафьева находим острую боль от варварского отношения к родной земле, реалисти­ческое и страшное описание войны, а главное — пле­няющую задушевность, пронзительную, поистине исповедальную искренность и несочиненную любовь к ближнему, доброту, душевную чистоту.

Валентин Распутин поражает оригинальностью таланта, четко выраженной писательской индивидуаль­ностью, столь редкой сегодня не только в советской, но также и в промежуточной литературе, где домини­рует описательство и все авторы, пишущие на сход­ную тему, похожи один на другого, как газетные ре­портеры. Его поэтический мир исполнен глубокого трагизмд, и, если бы не частые композиционные про­счеты, сбивающие напряжение, расслабляющие эту трагическую атмосферу, и не неровности, его, пожа­луй, можно было бы смело назвать крупнейшим та­лантом во всей нынешней подцензурной русской лите­ратуре.

У него боль о России и русском крестьянстве вы­светляется страстной верой в оздоровительную силу христианства, верой в возрождение русской нации путем возврата к духовным ценностям. Христианский пафос, присущий и другим промежуточным, у Распу­тина выражен с наибольшей силой. Распутин почти никогда не опускается до мелких подачек цензуре в виде разбросанных там и сям верноподданнических высказываний, которые можно встретить у других промежуточных, и прямую ложь у него нельзя найти почти никогда, за редчайшими исключениями, как, например, ложь о власовцах.

Все это, конечно, удивительно и настолько пора­жает русского читателя, что он с трудом отдает себе отчет в ограниченности этих промежуточных писате­лей и почти не замечает их дефектов. Похожесть опи­саний на подлнную советскую действительность заво­раживает более всего тем, пожалуй, что ведь эта запе­чатленная повседневность является прямым опровер­жением канонических основ советской пропаганды: «новое общество», «новый советский человек», «гран­диозные успехи социализма» и т. п.

Стараются не замечать того, что описания-то эти далеко не адекватны действительности. Реальность гораздо хуже, непригляднее, страшнее. После побед­ных фанфар советских писателей, марксистских все­знаек, ни в чем не сомневающихся и имеющих на все готовые ответы, сомнения этих промежуточных ка­жутся настоящей крамолой, и не замечаешь того, что сомнения эти никогда не переходят запретной чер­ты.

Поражаются смелости отдельных высказываний, вкладываемых обычно в уста отрицательных героев, но ведь из этих отдельных, контрабандой протащен­ных замечаний не сложить цельной картины. Писате­ли эти не подходят даже и близко к постановке карди­нальных проблем советского общества. Каждый из этих промежуточных писателей постоянно помнит о главлитовском списке запрещенных тем. Опублико­вать бы этот списочек! Пожалуй, это было бы самым потрясающим литературным событием наших дней.

Сегодняшний читатель в России в большинстве случаев, сам того, быть может, не сознавая, уже утра­тил настоящий критерий оценки. Называют хорошими или даже отличными книги, которые являются тако­выми лишь с поправкой на советскую цензуру: «ведь иначе здесь нельзя». Но поскольку поправка эта дела­ется автоматически, почти бессознательно, как нечто само собой разумеющееся, то и начинают говорить об этих книгах как о замечательных и отличных без­относительно. Эта утрата критерия в оценке литера­туры есть лишь частный случай деформации советско­го сознания. Чудовищный пресс советской системы изуродовал души и сознание людей до того, что обще­человеческие критерии в нынешней России уже не упо­требительны. Если говорят, например, о честности или о благородстве, то это значит, что речь идет не о честности вообще, не о благородстве вообще, а о честности по-советски, о благородстве по-советски. То же можно сказать о смелости по-советски, о стыде, о страхе, свободе и несвободе, об удобстве и неудоб­стве, почетности и унизительности... Остановимся на мгновенье хотя бы на этом последнем, чтобы не про­должать этого длинного списка. Какой должна быть степень нравственного упадка общества, чтобы писа­тель, не состоящий в компартии, перед выездом за границу покорно являлся в ЦК КПСС, как мальчишка выслушивал там наставления, как ему следует себя вести, какой отчет о поездке (то есть донос) по воз­вращении ему нужно будет написать, расписывался в том, что он с правилами поведения ознакомился и обязуется их выполнять (а правила-то эти запрещают ему самые элементарные и естественные вещи: кон­такты с жителями страны, записи в записной книжке и т. п.), и чтобы он при этом не испытывал ни стыда, ни унижения. То, что для нормального человека унизи­тельно, для советского — нормально.