Не став, не сумев или не захотев стать горожанами, они их из себя изображают. Тем, как обставляют квартиру и как одеваются, тем, из чего едят и пьют. (Разумеется, они предпочитают хрусталь.) Тем, наконец, что они едят и пьют. (Разумеется, они предпочитают сервелат и коньяк.) Они изображают из себя горожан, когда обставляют на работе свой кабинет. И когда устанавливают в нем свои отношения. Конечно же они изображают из себя горожан, когда едут в деревню.
Об одной из таких поездок Геннадий, вернувшись из сельской командировки, мне тогда рассказал.
Был август. Открытие охоты. На двух «Жигулях» прикатила в небольшую деревушку на слиянии двух рек компания из Минска. Остановились у деда на окраине. Дед, большой любитель «приложиться», друзьям своего внука обрадовался несказанно. И не только из-за выглядывающих из карманов рюкзаков белых головок. То, что гости остановились именно у него, в глазах всей деревни поднимало дедов престиж. Выставил дед на стол все, что было. Выпили-закусили, о том о сем потолковали — о ценах в городе, разумеется, о внешней политике: дед до политики, как и до выпивки, был охоч. Снова выпили-закусили — все путем, все, как и положено перед началом охоты… Потом ушли.
Через несколько минут за околицей поднялась пальба.
Через полчаса охотники возвращаются сияющие, довольные, рюкзаки набиты дичью. Приняли с дедом по маленькой «на посошок», за ручку вежливо по-городскому попрощались, уселись в «Жигули» и укатили.
Дед посидел, посидел на лавке, на непредприимчивость свою посетовал, — экий, мол, пентюх, столько дичи под самым носом не разглядел! Прихватил дед ружьишко да и подался к реке, авось что-нибудь осталось…
Ничего не осталось. Вышел дед на берег, а там только перья да пух.
Четырнадцать уток было у деда — на речке паслись. И два гуся… Перебили дедовы гости уток и гусей. И укатили на «Жигулях»…
Изображая из себя горожан, они представляют собой серьезную опасность, писал я. И для города (они растворяют его в себе, лишают городской привлекательности и культуры, не став горожанами, они ему мстят), и для деревни. Они и ей мстят, мешают подняться, сбивают с толку.
Но сколько бы они из себя ни изображали, они не горожане. Не так прост город, чтобы их сущности не разглядеть. И не так проста деревня. За внешним она неплохо различает суть.
Шел дед назад с речки по деревне. Ружье на ремне опустил, голову повесил…
— Никак, деду, к тебе городские понаехали? — не без ехидства поинтересовалась у деда соседка.
Деревня уже все знала. Дед раздосадованно плюнул:
— Рази то городские? Межеумки… Хамства понавозили на «Жигулях».
Для города это — промежуточные люди. Для деревни — межеумки. Та же суть.
Но все это — не конфликт города и деревни. Так я заканчивал свой очерк. И отношения Дубровина с начальником тоже.
Все это — конфликт и города, и деревни, и сельчанина, и горожанина — с промежуточным человеком.
Закончив очерк, вполне довольный собой, я, разумеется, дал его Геннадию почитать.
Нельзя сказать, чтобы написанное ему понравилось.
— Твоя попытка изображения действительности и воздействия на нее без анализа причин — бесплодна, — сказал он, появившись. — Она равносильна стремлению организовать движение воробьев: заставить, например, их летать по прямой и сворачивать под прямым углом… Публиковать написанное, ты, конечно, можешь. Хотя бы затем, чтобы «застолбить» тему. Только учти: за тебя возьмутся. И мы с тобой еще запоем…
Высказавшись таким образом, Геннадий полез в карман за свирелькой. Очевидно, он хотел продемонстрировать, как и что именно мы еще запоем. Но свирельки в кармане он не обнаружил.
Дубровин стоял посреди комнаты растерянный. Свирельку он всегда клал в один и тот же карман. Посмотрел на меня в упор:
— Где свирелька?
Я засмеялся и показал. Свирельку он держал в руке.
— В одном, пожалуй, ты прав. Стремление промежуточного человека оторваться от своего прошлого и при этом процветать — всегда не больше чем покушение с негодными средствами…
Слушая его тогда, я и представить себе не мог, насколько он окажется прав.