— За выпивку работать грех, — убежденно сказал Федька. — Выпивку мы и за так имеем.
— Что ж раньше-то не сказали, чего волынили?
— Отказываться вроде бы неудобно… Человек, видать, хороший. Мы к хорошему человеку всегда со всей душой…
На том и расстались.
Федор Архипович с той поры к дому Геннадия приблизился.
Участие и помощь, которую он чуть не оказал городскому ученому, сделали его в собственных глазах человеком вконец ему своим. Во всяком случае, завидев Дубровина, он непременно подходил, справлялся о здоровье и новостях, спрашивал, не надо ли еще чем помочь. Вы, мол, обращайтесь, без всяких там городских сложностей. У нас, мол, это просто, всегда и всей душой. Тянулся он к Геннадию, угадывая в нем человека, который не совсем понятным и волнующим Федькино воображение образом достиг жизненного идеала и был поэтому окружен прямо сияющим ореолом.
Не получив образования из-за полной, пожалуй, непригодности к учению, образованность Федор Архипович ценил чрезвычайно высоко, понимая за ней главное в его представлении жизненное благо: возможность пользоваться, ничего не давая взамен.
Наука представлялась ему чем-то вроде большого и неисчерпаемого корыта, пристроившись у которого однажды, забот можно больше не знать. Роднила их с Дубровиным, по его представлению, общность положения в жизни, одинаковая, пусть и на разных уровнях, в разных слоях, привилегированность: оба были вполне обеспечены, ничего не производя руками, да и ничего этими руками производить не умея.
Федька для Ути был начальником, что давало ему возможность держаться с нами панибратски, отзывать, например, при встрече в сторону, недовольно оглядываясь на окружающих, замолкать в разговоре, подчеркивая всем свою особую близость к городским людям.
Впрочем, вскоре проявилось и общее уважение Ути к Дубровину. Чему способствовали неожиданно объявившиеся в нем практические умения, испокон веку ценившиеся в деревне чрезвычайно высоко. Целая серия хозяйственных подвигов доцента, начатая с замены подрубы — о чем речь впереди, подняла авторитет Геннадия. Она же несколько разочаровала поначалу Федора Архиповича, поколебав незыблемость его представлений. Но надо сказать, что он довольно быстро оправился, найдя для себя поступкам Дубровина простое объяснение. Все практические умения доцента и весь его строительно-ремонтный энтузиазм были посчитаны Федором Архиповичем городской блажью — от безделья, от отсутствия обременительных служебных обязанностей, вообще от безоблачной жизни, в которой уместны и некоторые как бы спортивные нагрузки, своеобразное хобби, А было с подрубой так.
Потерпев с «мальцами» неудачу, Дубровин не сложил оружие, не оставил затею.
Помню, как, присев на порожек своего покосившегося дома, он достал блокнот и углубился в какие-то расчеты. Вид при этом у него был такой, каким и должен был быть вид человека, разрабатывающего стратегический план.
— Двадцать семь рабочих дней, — подсчитывал вслух Геннадий, — плюс шесть бутылок водки, плюс стоимость леса на корню, такси до автостанции, автобусные билеты и междугородные переговоры… Итого триста семьдесят два рубля восемьдесят копеек, не включая питания.
— Что это?
— Себестоимость бревен. Не считая твоего участия, ибо личное время творческих деятелей не имеет денежного эквивалента… С меня хватит. Баста.
— А как же подруба? — спросил я язвительно. — Как с положительной установкой?
— Дом поднимать я буду сам. К субботе завезу кирпич и цемент. — Геннадий посмотрел на меня, как бы оценивая мои способности. — Ты у нас будешь бетономешалкой.
— Хорошо, — сказал я. — А кто у нас будет бревном?
Геннадий юмора не воспринял. Он был во власти новых намерений.
— Бревна нам не понадобятся. Переходим на прогрессивные методы.
В следующую субботу мы подняли домкратом углы дома, забутовали камнем вырытую по периметру канаву, выложили кирпичное основание, на которое опустили дом, выбросив два его нижних венца. Сами бы за день не управились, но к полудню подошли мужички из Федькиной компании: сначала они только смотрели на наше усердие, не без оживления обсуждали идею Дубровина, согласно покачивали головами; потом стали подавать советы и, наконец, раскачавшись, включились помогать. Константин Павлович, увидев такое дело, поддержал всеобщий энтузиазм, прикатил взятую у соседа тачку, которой они с Анной Васильевной стали подвозить песок для раствора. Анна Васильевна, разумеется, успевала при этом еще и командовать, на мужичков покрикивала, подначивала, а когда дело развернулось вовсю, незаметно ушла, — как позднее выяснилось, собирать большой стол.