— Здесь парадокс, — говорил Дубровин, — задача низшего уровня оказывается, по сути, основной. Потому что система, собранная из беспорядков, при всей организованности, при всей отработанности ее сложных взаимоотношений, остается лишь беспорядком в квадрате…
Он все еще оставался человеком иных, отличных от сельских, измерений, иного мира — мира быстродействующих «умных» машин, сотен тысяч и миллионов вычислительных операций в секунду, строгих логических взаимосвязей… Хотя в столкновении с прозаичной действительностью некоторое «заземление» и происходило. Действительность все чаще его обескураживала.
Так и с бурьяном все разрешилось вдруг самым невообразимым образом…
Когда Геннадию надоело взывать и доказывать, возмущаться и философствовать, он, вооружившись косой и топором, за несколько часов отчаянного сражения с чертополохом расчистил участок, потом сгреб подсохший сорняк в огромную кучу и отправился на хоздвор за соляркой, чтобы устроить торжественный костер.
Но тут его остановила Анна Васильевна, объяснив, что ветром огонь может перебросить на постройки и с костром надо бы повременить — до затишья. Согласившись с разумными доводами, Геннадий укатил в город.
Через неделю на участке появились двое рабочих на тракторе с прицепом, мусор был погружен и увезен. По приезде, растроганный таким неожиданным сервисом, Дубровин тут же отправился в контору. На крыльце он встретил Александра Онуфриевича. Начали с погоды и видов на урожай, потом Геннадий сказал несколько смущенно:
— Слушай, там с бурьяном этим… Неудобно как-то. Надо бы рассчитаться за помощь — все-таки труд…
— Да, да, — засуетился Саша. — Хорошо, что ты напомнил. Зайди в бухгалтерию. Там тебе начислили. Рублей двадцать семь… За заготовку веткорма.
— Чего?! — переспросил Геннадий, почувствовав, что начинает сходить с ума.
— Веткорма, — невозмутимо ответил Саша. — У тебя почти трехдневная выработка. Из нормы по полтораста кило в день… Ну, я побег…
Александр Онуфриевич куда-то торопился и, вскочив в кабину подрулившего самосвала, укатил, так и не завершив объяснения.
Объяснилось же все назавтра. И до безумия просто.
Назавтра я проснулся оттого, что Геннадий тревожно тряс меня за плечо.
— Что случилось? — спросил я, продирая глаза.
Спалось на сене сладко, солнце стояло уже высоко.
— Приехали. Сидят на деревьях.
— Кто?
— Интеллигентные с виду люди. Все ломают и крушат. Невообразимо.
У реки и впрямь творилось нечто невообразимое. Гудели машины, лихо подкатывали трактора. Множество людей, одетых по-спортивному, что выдавало горожан, с ожесточением ломали, рубили, пилили деревья и кустарник, охапками грузили ветки на машины. Федор Архипович возбужденно носился между ними. Отдавал какие-то команды, азартно покрикивал. Азарт организатора в нем был…
На Дубровина больно было смотреть. Даже стремясь специально ему досадить, трудно было б придумать что-либо более злое…
Дело в том, что на заросли у реки в самом начале лета уже наваливалась беда. В несколько дней вся листва на них была, как паклей, опутана белой паутиной, потом в ней расплодились в бесчисленном множестве какие-то личинки, образовав омерзительные клубки. Распространившись, они обожрали всю зелень. Деревья казались безнадежно погибающими, что вызвало крайнее беспокойство Геннадия, который, несмотря на уверения Анны Васильевны, что все обойдется, бросился принимать меры. Умчавшись в город, он не поленился разыскать знакомого директора Института защиты растений и даже привез ему спичечный коробок с собранными личинками.
— Нельзя ли все это как-то химически обработать? Какой-нибудь вашей дрянью?
— Обработать мы все можем. Только…
— Что только?
— Боюсь, что от нашей, как ты тонко подметил, дряни вокруг твоего дома вообще ничего не будет расти…
Это Дубровину не подходило. Ландшафт вокруг Ути он слишком ценил. Неужели нет ничего безвредного?
— Самый безвредный способ — это направить к тебе десяток наших девушек-практиканток. Очистят твои аллеи, как пчелки, — пошутил директор. — Боюсь только, что от работы они своим присутствием тебя как бы отвлекут…
В иной ситуации идея с практикантками Геннадию, который никогда не был чужд плотских радостей, пришлась бы по душе. Но сейчас ему было не до шуток. Такая красотища — и все гибнет.