Давешняя Тоня все еще почивала, причем большая часть ее немалого веса чувствительно давила Джеймсу на грудную клетку. Джеймс чувствовал ее запах, никаких дурных эмоций он не вызывал, несмотря на густо примешанный к нему запах перегара. Джеймс, пожалуй, ничего не имел против продолжения эротических упражнений. Слегка повернув голову, прошептал Джеймс фразу, приготовленную для таких ситуаций лучшими инструкторами разведцентра:
- Хочешь, трахну?
Реакция спящей Тони была самой неожиданной: она открыла один глаз, рявкнула в полный голос: "Я сщас сама тебя трахну!" - и трахнула со всего размаху Джеймсу коленом под ребра, затем как-то сразу врезала еще разок обеими руками и обеими ногами, отчего разведчик слетел с постели, а Тоня, горизонтально подпрыгнув всем телом над постелью, одновременно завернулась в одеяло, перелетела на другой бок и немедленно снова заснула. Джеймс оказался в чем мать родила посреди усыпанного окурками пола. Михаил, о котором Джеймс только сейчас вспомнил, восседал за столом и со всей респектабельностью, какую позволяли ему обстоятельства, - небритая, с похмелья опухшая рожа, волосы, густо засыпанные табачным пеплом (он заснул, уткнув затылок в полную пепельницу), - сервировал стол для опохмеления: недопитая вчера последняя поллитра красовалась рядом со свежевскрытой банкой морской капусты. Сейчас Михаил деловито нарезал на прозрачные ломтики необычайно длинный батон видимо, одолженный на коммунальной кухне.
- Это она всегда так, - ласково кивнул Михаил на спящую Тоню, - не будить ее лучше никогда, а то в ней зверь просыпается. Прикрой срам-то, Рома, и давай примем. - Джеймс натянул свои невероятные черные трусы - других инструктор не разрешил, несмотря на протесты Джеймса и ссылки на то, что в ГДР ему было позволено нормальное западное белье, ему объяснили, что в белых трусах русские изловят его в два счета - долго изображал поиски недостающего носка и оделся наконец; изображая, в свою очередь, похмелье, ударился о косяк, выходя по нужде в указанный Михаилом сортир, а там и взаправду чуть не сломал ногу о детские санки. Вернулся и сел к столу, все еще ругаясь про себя от боли, причем исключительно по-румынски, как привык смолоду.
- Как раз подруга звонила, - продолжил Михаил, когда первые целительные пятьдесят граммов пропутешествовали по адресу, - забежит через полчаса.
- Чья подруга? - Джеймс сделал вид, что не понял.
- Как чья? Тонькина. Это у нас, Рома, бутылка с тобой общая, а баба-то тебе все-таки отдельная нужна, или я неправильно понимаю? Может, сам кого позвать хотел, так сказал бы, а то я вчера еще с ней договорился, с Тонькой, что она подругу пригласит. Танька вчера не могла, мужик ейный, летчик он, в Вильнюс улетел только сейчас. Она свободна, как птица, Рома, так что ты уж не урони честь нашей советской литературы, я уж ей описал тебя, красавца, спешит, ног под собой не чует.
Джеймс невозмутимо отправил в рот кусочек батона с длинным хвостом морской капусты. Он, правда, полагал, что бабой в Москве уже обзавелся, но если Миша думал иначе, то переубеждать его было бы совсем глупо. Выпили еще по пятьдесят, мутные глаза Михаила посветлели, и повел он длинный монолог о своей работе в районной газете, о том, что в литературе и в жизни у него был и всегда будет один эталон - Петр Подунин, и в доказательство привел по памяти длинный пассаж из повести Подунина "Халупа отчая", где говорилось о тающих на горизонте лиловатых облаках, похожих на хлопья пены, спадающей с лошадиных боков после тяжелого боя с белополяками. Джеймс тоже похвалил "Халупу", но сказал, что на него более сильное впечатление производили ранние вещи Подунина, - риск был небольшой, ибо вряд ли "Халупа отчая" было литературным дебютом маститого писателя. Михаил заспорил: да, конечно же, "Взмахнуть папахой" - прекрасная книга, не зря и премия первая была за нее, да сразу первой степени, да и сам он когда-то бредил образом Глаши, но как же можно сравнивать землю с небом? Там - блестящая, но ведь явно же бесконфликтная интрига, потому и премия была тогдашняя, а здесь, в "Халупе" - острота зато какая распроядреная! Взять хотя бы даже и образ председателя колхоза...
Никакая Таня все не шла и не шла, и Джеймс решился. Он поглядел на часы.
- Чего смотришь? До одиннадцати еще ваго-он времени.
- Я не к тому, мне билет брать. На поезд.
- Тогда тем более ни к чему. Танька ж в кассе работает, она тебе сделает. Вообще баба замечательная, всего-то ей двадцать пять, а замужем уже четвертый раз, трех мужей похоронила, не выдерживали. Литовец ее нынешний от слабости того гляди самолет на землю уронит, но ему, правда, легче, он с ней не всю неделю, Винцас этот самый...
Выпили еще раз - за упокой Танькиных мужей. Джеймсу на всякий случай подумалось, не способ ли это расправы с ним, подсунуть ему эдакую бабу-вампиршу. Но уж больно сомнительно, чтобы советские органы приготовили для него такой нескоропостижный и, пожалуй, приятный метод расправы. Но появилась наконец и сама Татьяна - небольшая, черноволосая, смазливая, золотозубая, с несошедшим еще летним загаром. Брякнула на стол бутылку "Сибирской" - едва початую, литровую. Прежнюю Джеймс и Миша как раз допили, и покуда обрадованный Синельский разливал напиток на четыре рюмки - верней три рюмки и одну майонезную баночку, другого резервуара в Тонькином хозяйстве не отыскалось, - гостья с откровенным интересом разглядывала разведчика в целом и по частям, закурив что-то такое, от чего по комнате пошла дикая вонь ("Мальборо! Арабское!"); Тонька же, наконец, открыла глаза.
- Явилась, галоша старая? А ну, мужики, марш на кухню: дайте одеться и посплетничать. Можно будет, позову, - объявила Тонька и потянулась к балахону.
Из кухни мужчин тоже погнали. Там старуха богатырской толщины как раз ставила на плиту бак с бельем; своим-то, сказала она, тут курить не позволяет, а Тонькиным ханурикам и вовсе милицию позовет, и пусть лытают на лестничную клетку. В коридоре, яростно звоня ручным звонком, катался на трехколесном велосипеде ребенок неопределенного пола, а высокий старик на стремянке, несомненный старый испанский коммунист, ожесточенно списывал со счетчика цифры.
Прошли на лестницу, покурили. По зову из комнаты вернулись. Уже вовсю рыкали с пластинки шведские "Мани, мани", ("Денег может не хватить", - подумал Джеймс, все его капиталы поглотил литературный сортир, а второй раз явиться туда он не имел права), облачившаяся в голубой балахон до полу Тонька делала вид, что с Джеймсом едва знакома, а устроившаяся на Михайловом кресле у окна Татьяна, напротив, продолжала разведчика пристально и со вкусом разглядывать.
Выпили. Заели. Пошел разговор об Алле Пугачевой, сперва насчет "той женщины, которая дает", а потом про какую-то нашумевшую и жутковатую историю с попаданием спермы в дыхательное горло прямо в гостинице "Метрополь". На всякий случай выпили и за Аллу Пугачеву, заодно послушали ее пластиночку, с которой Тонька предварительно стерла малейшие пылинки полой халата. Порассказывали анекдоты, опять выпили, отчего-то за Татьяниного мужа, Винцаса, который "сейчас садится". Татьяна заодно объяснила, что ценит в Винцасе - как, впрочем, и во всех мужчинах - в первую очередь максимальную волосатость, "так чтоб из рубашки торчало", и поглядела Джеймсу в глаза, а Тонька не согласилась и сказала, что волосатость - это, конечно, вещь, но все-таки не главное. Татьяна сразу же предложила присутствующим мужчинам устроить конкурс на волосатость, а Тонька вдруг совершенно трезвым голосом объявила Татьяне, что та упилась в сосиску. Татьяна согласилась и сказала, что, пожалуй, пойдет домой, и надеется, что кто-нибудь из присутствующих волосатых мужчин доведет пьяную женщину до дому. Джеймс прихватил в одну руку чемоданчик, в другую Татьяну, разом повисшую на нем, попрощался с Мишей и Тоней. В коридоре испанский коммунист все так же стоял на стремянке перед счетчиком.