- Может, два билета сделать, а? Прикрышка будет как за один, не пожалеете, налетали б, пока дешево... - и уж совсем собрался отойти, махнув рукой, когда до Джеймса наконец дошло, в чем дело, и он, как всегда в случае контакта с незнакомцами (по инструкции) на советских улицах, сильно по-владимирски окая, произнес:
- Вы распространяете билеты? Я бы любые деньги заплатил, у меня теща в Хабаровске при смерти, а телеграмму прислали незаверенную... - смысла всех этих слов он почти не понимал, но всплыла в памяти какая-то фраза из числа дежурных, - и, видать, пришлась к случаю.
- Голубчик, зачем любые? Давайте деньги и пять сверху, сейчас будет. Повеселевший старикан получил бумажки, - (может быть, и не стоило давать деньги чужому, но рисковал Джеймс в данном случае лишь деньгами, это он нутром чувствовал), - и все тем же голосом без интонаций заголосил: "Позвольте пройти инвалиду Великой Отечественной войны! Позвольте пройти инвалиду Великой Отечественной войны!" - и, держа свою книжечку как гранату с выдернутой чекой, стал проталкиваться к кассе сквозь тихо матерящуюся очередь. Через пять минут в кармане Джеймса лежал билет на поезд "Москва - Владивосток", - ("может быть, надо было брать сразу до Владивостока, вовсе непонятно было бы, куда еду"), жуя кошмарный пирожок с какой-то хрящеватой мерзостью, дожидался разведчик своего времени, шести двенадцати. Соблюдя неожиданно для себя все инструкции, да еще убедившись в их несказанно спасительной силе, ибо сам билет себе взять вообще не смог бы, он знал, что теперь ничто не в силах задержать его в Москве, - кроме служебно-бродячих, конечно. Но собак, как он заметил, в помещение вокзала не пускали. Так и просидел все оставшиеся часы на скамье в зале ожидания, на всякий случай совершенно убитый горестной вестью о смерти тещи. А в шесть сел в поезд и благополучно отвалил от Москвы в восточном направлении.
Тем временем события в доме на задворках Калининского проспекта разворачивались довольно интенсивно. Прекрасно видевшая телепортацию Джеймса, младший лейтенант Татьяна Пивоварова вырвалась из медвежьих объятий супруга, у которого приступ ревности почти мгновенно сменился приступом жгучей страсти. Выбежала из квартиры, лифт, как назло, не работал, но на пятом этаже Татьяна оказалась со скоростью вполне спринтерской. Синельский и Тоня мирно и вполне по-неслужебному пили что-то ярко-желтое ("Кипрский мускат", - несмотря на отчаянную ситуацию, не забыла отметить протрезвевшая Татьяна), и, встав по стойке смирно перед выключенным телевизором, супруга литовского летчика отрапортовала:
- Товарищ полковник, вынуждена доложить: объект неизвестным способом скрылся в неизвестном направлении!
- То есть как это скрылся? - вставая, прорычал Синельский в ответ, хотя отнюдь не был полковником; обратной микрофонной связи, несмотря на многочисленные просьбы Тоньки, в ее комнате так и не было, и Синельский, понимая, что через несколько секунд из его собственной головы начнут звучать распоряжения Углова или, что вероятнее, Аракеляна, просто опережал события. И в самом деле, страшный удар валька уже обрушился на лоб Муртазова, и холодный голос никогда не теряющего самообладания Аракеляна зазвучал в Тонькиной комнате, - прямо из головы Синельского, перемежаемый короткими ответами самого капитана, который понимал, что утеря наблюдаемого объекта может стоить ему и звания, и даже головы - ибо чем таинственнее, тем ответственнее, а уж куда таинственнее, чем шпион-телепортант, телепортант, которому, оказывается, даже аппаратура не нужна для улета.
Через минуту Синельский был в комнате Тани и смертным боем бил литовца, сорвавшего своей проклятой ревностью так гладко шедшую операцию. Литовец, выше Михаила на полторы головы, сопротивлялся, или, по крайней мере, пытался не допустить Михаила до слишком грубого применительно к нему членовредительства, но куда ему, истощенному супругу Татьяны Пивоваровой, было тягаться с тренированным в школе каратэ капитаном. На эту карательную процедуру затратил Синельский не более трех минут, после чего летчик, несомненно, недели на две лишился способности как поднимать самолет в воздух, так и потакать желаниям Татьяны. Татьяна была оставлена возле него, с ней Аракелян пригрозил разобраться особо... Тонька осталась дома тоже до вызова, "пока прояснится", хотя ей и был обещан изрядный нагоняй за неправильное чередование стимуляций и консерваций, а уж заодно и за блядство в рабочее время. Михаил же мчался на служебной машине, до того дежурившей возле кафе "Ивушка", на явочную квартиру в районе Кузнецкого моста, где также, вслед за нагоняем "за пьянку и сучность", должен был получить дальнейшие инструкции.
Ибо для группы слежения Джеймс и в самом деле мог оказаться потерян. Где и кто даст гарантии, что проклятый американец, оставивший в руках ответственных органов фотографию своего полового члена, не телепортировался назад в Штаты? Камера перехвата, ясное дело, бездействовала, за это обслуживающий ее персонал мог поплатиться если не головами, то московской пропиской, - да что толку. Если же объект все еще находился в Москве, то оставалась возможность использовать группу Арабаджева и его эс-бе, но ждать от них большой оперативности, не имея понятия о направлении телепортации, вряд ли стоило. Короче, время вынужденного бездействия - из-за преступной небрежности в работе, проявленной мл. лейт. Пивоваровой, - лучше всего было использовать для словесного воздействия на всю группу слежения. Иначе говоря, на то, чтобы отвести душу. И Аракелян, исключив из числа караемых только не вполне подотчетного ему Углова, со вкусом взялся за разнос, ибо, по счастью, генерал Г.Д. Шелковников двумя часами раньше отбыл к себе на дачу, а еще более высокое начальство лежало в перманентной реанимации, а еще более высокое начальство лежало в таком маразме, что и не совсем было ясно, на том оно свете или на этом.
Тем временем дюжий собаковод привел в коммунальную Тонину квартиру трех здоровенных дворняг с телами лаек и мордами овчарок, провел их в комнату и запер дверь. Толстая старуха между тем стала колотить в эту дверь ногами и всем телом, требуя выкинуть собак, и, не добившись ничего, кинулась к телефону общего пользования вызывать милицию. Оставив эс-бе в комнате, собаковод вышел к ней, щеголевато козырнул и приказал убираться в такой-то матери. Старуха охнула и быстро слиняла в свою конуру. А эс-бе уже рыскали и кружили в комнате Тони, обнюхивая все, к чему мог прикоснуться чертов разведчик, весьма интимным образом обнюхивая мрачную Тоньку и отчего-то друг друга. Через считанные минуты они вылетели из комнаты, из квартиры, из дома, оперативно вывалялись в ближайшей помойке и, приняв вид обычных бродячих собак, кинулись в разные стороны.
Поздним вечером, когда стало ясно, что поиск ничего не дал даже при помощи всех мобилизованных эс-бе, решился полковник Аракелян на последнюю отчаянную меру. Взяв с собой Углова, вошел он в бункерную лабораторию, встал возле постели Муртазова, лежащего, как всегда, с закрытыми глазами, и обратился как бы к нему, глядя прямо в буддийско-мусульманское лицо телепата:
- Роман Федулов, критик из Сыктывкара, он же американский агент, имя неизвестно, засланный в Москву с помощью телепортации сутки назад, возраст примерно тридцать пять, высокий, атлетично сложенный, цвет волос каштановый с проседью, без особых примет, в одном носке на левой ноге, передаю фотографии профиль и анфас! - Аракелян мельком глянул на фотографии Джеймса и, выждав, когда покорный валек Углова ухнул телепата по лбу, продолжил на хорошем английском языке, довольно тихо: - Господин Федулов, ваша ставка бита! Вы раскрыты! Ваша миссия обречена на провал! Вы слышите нас? Как видите, мы нашли вас в рекордно короткий срок! Ждите нас! Мы близимся!
Но Джеймс ничего не слышал, ибо в двухместном купе ему достался попутчик самый ужасный: чуть только залегши на полку, этот лоснящийся читинский хозяйственник захрапел так устрашающе, что Джеймс был вынужден отгородиться от него тонким, но все же непроницаемым колпаком силового поля, даром что из-за этого лишал себя способности к телепортации на неопределенно долгий срок. Но очень уж спать хотелось, и храпучий сосед не дал бы - вот и спал Джеймс в силовом колпаке, вот и не слышал никаких устрашений полковника Аракеляна. А если бы и услышал, то не поверил бы ушам своим: Джеймс верил только инструкциям.