– Ну, ежели сердце не обманывает – здесь поворачивать надо.
И тут, из еловой, теперь непроницаемо черной стены метнулся – кровожадный, протяжный вой. Лошади испуганно заржали, попятились…
Тогда старец выбрался из саней, и, подойдя к скакунам, положил им ладонь на лоб, проговорил успокаивающим голосом:
– Ну всё – службу сослужили – теперь домой можете возвращаться….
Спустя несколько мгновений сани уже канули в сумраке, а затем и стремительный перестук копыт смолк в отдалении.
Дубрав на протоптанную волками тропу, по которой за несколько часов до него, пробегали, спасаясь от людей, Алёша и Ольга.
Он обратился к Краку, который сидел на его плече:
– Лети к ним. Постарайся сдержать стаю, когда я не подоспею…
Старый ворон понятливо каркнул, взмахнул крылами, и тут же растворился в ночи…
* * *
Сгустился мрак…
Оля замерзла и устала, и как ей хотелось разрыдаться! – слезы так и душили ее… Она едва поспевала за насупившимся Алешей. В голове девушки проносились мысли: «Только бы не расплакаться, а то он засмеется надо мной… и не отставать, ох как тяжело не отставать то… быстро как он идет… ну ничего, я к его шагу приспособлюсь…»
Где–то далеко, в Еловке залаяли псы, и совсем поблизости взвыло несколько волчьих глоток. Оля, чтобы не вскрикнуть, прикрыла ладошкой рот… Уж она крепилась–крепилась, а потом не выдержала таки и обратилась к Алеше:
– Надо бы нам все таки в Еловке этой ночью переночевать…
Алёша резко обернулся к ней, и в глазах его кололи злые, ледовые искры – снова сердце его медальон терзал; снова злоба подымалась – он проговорил глухим, жестоким голосом:
– Зачем за мною пошла?.. Чтобы ныть?..
Он также стремительно повернулся, и ещё быстрее, едва ли уже не бегом, устремился дальше. Ольга на мгновенье остановилась, и вот уже не видно Алёшу, растворилась в ночи его фигура – вновь поблизости взвыли волки. Хотелось кричать, но сдержала она крик, бросилась за ним – бежала и плакала…
Вдруг увидела возле ствола высящейся над тропою ели, его фигуру – она нерешительно, опустивши голову, подступила, прошептала:
– …Прости, пожалуйста, за слабость, за трусость. Это я волков так перепугалась, но сама конечно понимаю, что нельзя нам в Ёловку идти…
Алёша очень осторожно обнял её, хрупкую, за плечи, прошептал:
– Прости ты меня, пожалуйста…
Где–то совсем близко щёлкнули волчьи клыки, Жар зарычал – но ни Алёша, ни Оля это не слышали. Оля подняла голову и внимательно, в его глаза посмотрела – увидела там муку великую, поняла, что сейчас разрывается его сердце, по подрагивающим губам, векам, поняла, какая боль его терзает, и вот обвила руками лёгкими вокруг шеи, поцелуями осыпала, зашептала:
– Я же люблю тебя, Алёшенька, родненький ты мой… Ты только не гони меня – весь мир без тебя тёмен…
А Жар всё рычал – вот не выдержал, вот подбежал, легонько толкнул своих хозяев (а он теперь и Алёшу, и Олю равно почитал).
– Да, да. – опомнился Алёша. – …Так всё время не простоишь: всё равно, рано иль поздно – иль холод, иль волки задерут. Пойдём, Оля – найдём место подходящее, костёр разведём…
Теперь шагали взявшись за руки, а Жар забегал то сзади, то спереди; и чем больше темнело, тем отчётливей проступало огнистое свечение удивительной его шерсти. И хотя этот свет все равно оставался далеко не таким сильным, как свет настоящего костра – всё же и он утешал, и на него тепло глазам было смотреть. Оля и через варежку чувствовала, как через вздрагивающую Алёшину руку продирались то волны холода, то волны жара; конечно, прислушивалась к каждому его прерывистому вздоху, и понимала – что всё страдает он.
Все вперёд, вперёд… Тропинка ютилась под мохнатыми еловыми ветвями. Ветви эти широкие, древние – они туманными стягами, нависли над головами ребят. А снега под елями почти не было – весь снег лежал на мощных ветвях… Стало уже совсем черно, и если бы ни Жар – ребята не сделали бы больше ни шага, но и так – несколько раз спотыкались о кривые корни. Вскоре они и с тропы сбились, а может, тропа и вовсе исчезла в неглубоком, кое–где обнажающем землю снегу…
– Оля, а что тебе прошлой ночью снилось? – разбил печальную тишину Алеша.
– Давай остановимся… дальше идти нет сил… я тебе все расскажу, – проговорила, оседая под одной из старых елей Ольга…
Алеша уселся рядом:
– Ну, так что же?
– Снежинки мне снились: много, много снежинок…
– И что же ты – мерзла, среди этих снежинок?
– Нет, мне было тепло, я сама была маленькой снежинкой, а остальные снежинками были моими подругами–сестричками, я разговаривала с ними и смеялась, у них такие тоненькие–тоненькие голосочки; знаешь – словно колокольчики.
– Счастливая… – совсем несчастливо произнес Алеша и задумался, потом вскочил. – …Эх, что ж сижу то! Ведь так совсем закоченеем!.. Я тут ель повалившуюся приметил – только что проходили – вот от неё то и наломаю, а ты, Оля, здесь посиди… Сейчас, сейчас…
Он повернулся, и бросился в черноту – сразу без следа исчез – словно злое волшебство, словно Море Забвения его поглотило; и тут уж Оля не выдержала: хоть и негромко, но вскрикнула, вскочила. И снова поблизости завыл волк – тут же заунывный его, леденящий вой подхватил второй, третий… десятый… двадцатый… весь лес вдруг прорезался этими смерть сулящими воплями. Оля пошатнулась, прошептала:
– Правда – слабенькая я… Вот совсем перепугалась, и ноги уж не держат… Да что же это я – не знала разве, на что иду. – и тут же, уже громче. – …Алёшенька, ты только не злись на меня пожалуйста, но нам же вместе надо быть. Алёшенька, позволь – я тоже с тобой веток наломаю…
Сделала ещё несколько шагов в этой черноте, и вот засветился Жар, вот и Алёшин размытый контур промелькнул. Юноша чувствовал очередной, и более сильный нежели прежде приступ ранящего сердце льда; и он скрежетал зубами, и ничего не отвечал – но все свои силы, упорно направлял на ломку ветвей; он хватался и за большие и малые, резкими рывками, порою перенапрягаясь дергал, и ветви ломались, падали под ноги, он же бросался к следующим. Оля стала подбирать уже сломанные, и не отставала от него ни на шаг… Наконец Алеша утомился – тяжело дышащий, едва не задыхающийся, остановился.
– Довольно, Алёшенька. – молвила Оля, которая уже едва удерживала набранную охапку.
– Да, довольно! Довольно! – вскрикнул, схватившись за сердце юноша, и, покачиваясь, зашагал обратно к присмотренной ели.
Оля всё старался как–либо не рассердить его, однако – надо же! – опять подвернулся корень, и повалилась, рассыпала ветви, Алёша уже нависал над нею, холодом веял, выругивался:
– Да что ж ты – растяпа такая!
– Алёшенька, я всё соберу…
И вдруг уже обнял её за плечи – обдал горячим дыханием, зашептал:
– Ты, Оленька, иди, а я сам соберу… Видишь – опять прорвалось…
Оля не смела его ослушаться и отползла к той ели, которую они выбрали изначально. Ей казалось, что ничего в этом плохого нет – всего–то пять–шесть шагов их разделяло. Однако и этих пяти–шести шагов было достаточно, чтобы Алёша растворился в черноте – девушка слышала какой–то треск, но он валился как–то разом со всех сторон – и не возможно было понять: Алёша это или ещё кто…
В это время волки вновь принялись выть, и даже ещё сильнее, нежели прежде.
– Алеша, Алеша, Алёшенька… – одними губами шептала Оля, а в голове билось: «Только криком его не зови, а то ведь опять злоба–боль. Не кричи – ты же знала, на что идёшь…»…
…Но в следующее мгновенье, что–то с силой ударило в ствол ели, о которой она сидела облокотясь – над самым ухом – скрежет клыков, и тут девушка вскочила, и закричала:
– Алеша! Алеша! Где ты?!
Тут появился сам Алеша, в руках которого провалом в пустоту, чернела охапка собранных ветвей.
– Ты что кричишь?! – накинулся он на Ольгу.
– Волки…
– Волки… волки. Что кричишь то? Хочешь, что б нас в Еловке услышали?! Прибегут ведь сразу, не беспокойся.
– Извини, я больше не буду, – проговорила Оля.
– Не буду! Не буду! – вдруг подхватил её голос Алёша. Вот вывалились из его рук охапка, на колени перед нею пал, и, обнимая её колени зашептал. – …Не могу, не могу так больше – между тьмой да светом метаться!.. И за что мне такая мука, Оленька… За что тебя то мучаю… Уж лучше бы и замёрз сразу в лесу…