Ребята молча развернулись и бросились назад; не останавливаясь, не оборачиваясь бежали до самого оврага – их ещё несколько раз окликали, но всё тише, дальше. Вот скатились по склону, потом бежали по дну, и наконец остановились, отдышались – бледные, запыхавшиеся посмотрели друг на друга, потом подняли головы вверх, к небу, которое всё иззолотилось солнцем, и было таким умиротворённо спокойным, что и ребята успокоились, и вслед за Жаром пошли дальше.
Шли час, а может и больше; у Алеши беспрерывно что–то урчало в желудке, к тому же он теперь кашлял.
Тут одно воспоминание пришло ему в голову и он спросил:
– Когда ты меня нашла, ты не заметила поблизости какой–нибудь коряги?
– Нет…
Алеша размышлял вслух:
– Значит я корягу вместе с собой перетащил, только она в лед превратилась… эге! Да эдак я все что угодно и кого угодно могу с собой взять – Ольга, ты от меня ночью подальше держись!
– Что ты такое говоришь? – спросила было Ольга, но ответить ей Алеша уже не успел. Они обогнули поворот оврага и в пятнадцати метрах пред ними предстал широкий каменный мост.
Вот по мосту стремительно проскакал какой–то всадник облаченный в красные одеянья, а за ним проехала золотистая карета…
Так они вышли на северный торговый тракт, который тянулся от стольного Белого града к Дубграду и дальше – в холодные страны…
Глава 5. Свет во мраке
Когда волки метнулись на Дубрава – он успел присесть, и они с костным треском столкнулись над его головою – он быстро дотрагивался руками до их, пышущих жаром тел, и этих волков охватывало совершенное безумие, они, ничего не видя, раздирая всё, что попадалось на пути, бросались в разные стороны, и мчались до тех пор, пока у них хватало сил.
Старец пытался выбраться из круговерти тел, но слишком много было серых разбойников; со всех сторон таранами наскакивали их костлявые тела; несколько раз Дубрав не успел дотронуться, и они вцеплялись в него, оставляли кровоточащие раны; один матёрый волчище вцепился в правый локоть, и затрещал локоть – если бы не добрая шуба – была бы перегрызена правая рука, но и так – повисла – и пошатывающийся, истекающий кровью Дубрав понял, что через несколько мгновений наступит конец.
Вот разом два волка прыгнули спереди, в воздухе столкнулись, но всё ж вцепились в шубу на животе, потянули Дубрава вниз – он прошептал ещё одно заклятье, и эти два волка пали, разбились, словно глиняные сосуды.
Силы оставляли старца; вот он сделал два тяжёлых, качающихся шага назад, и спиною упёрся в покрытый жёсткими, шишковатыми наростами ствол ели – ещё один волк метнулся сбоку, хотел допрыгнуть до шеи, но не достал; повис на разодранном уже рукаве шубы, исступлённо скрежеща клыками, вгрызался всё глубже и глубже в неё, оттягивал вниз, где топорщились корни, где скалилось ещё несколько окровавленных морд…
Но не здесь было суждено прерваться земному пути старца Дубрава – в эти самые мгновенья, среди стволов, живительными светляками, прорвались огни факелов, а вместе с ними и голоса человеческие:
– Э–эй! Отзовитесь! Отзовитесь!
И тут нахлынула ещё одна волна – то звенела, безжалостно рассекая останки предутренней тиши, какофония железных склянок – так отпугивали волков; и они действительно перепугались и отпрянули от окровавленного, стонущего Дубрава, однако причиной настоящей паники, после которой они бросились в бегство – был тоненький золотистый луч, который коснулся, и весенним цветком расцвёл на кроне одной из самых высоких елей.
Кончилось ночное время, и как нежить бежит с первым криком петухов, так и волки бежали от сияющего праздником, свежего зимнего дня. И пока люди бежали к нему, Дубрав всё силился подняться, и, цепляясь окровавленной рукой всё–таки смог, и вот стоял перед ними, покачивался, вот шагнул. И хотя Старец был сильно окровавлен, его сразу узнали, и зазвучали вразнобой голоса то испуганные, то удивлённые, то радостные:
– Дубрав!.. Старец?!.. Дубрав… Дубрав…
А Дубрав шептал, почти неслышно:
– Им от меня помощь требуется, и я должен…
Но договорить он не сумел – забытьё, точно мать младенца, спеленало его, и последнее, что он видел – подхватывающие его руки…
…Очнулся Дубрав, и первое что почувствовал – блаженно тёплый, покоящийся на лице его солнечный луч; ещё не открывая глаз потянул носом, и по аппетитнейшему запаху масляных блинов и парного молока, понял, что находится он в крестьянской избе. Но пахло не только этим, пахло ещё и слезами – и действительно услышал он сдавленный, женский плач; повернул голову, и увидел, что за столом возле печи, лежит в пухлые локти лицом уткнувшись женщина, и вздрагивают её плечи – вот почувствовала, что очнулся Дубрав, что смотрит на неё, и сразу вскинулась, обернулась – лицо всё распухло от слёз; глаза были горьки, выедены горем. Сквозь слёзы она попыталась улыбнуться:
– Ну вот, наконец то… Хорошо то как… Очнулись! Очнулись!.. Ну, рассказывайте же, скорее!.. Повстречали ли вы его…
– Кого ж «Его» то… – приподымаясь, и надевая чистую рубаху, спросил Старец (между прочим, раны его уже были перевязаны, и почти не досаждали).
– Да как ж – Кого?! – всплеснула руками женщина и вскочила.
По всему видно было, что она очень изволновалась; очень ждала, когда же Дубрав очнётся, и вот теперь…
– Сыночка то моего не видели?.. Вы ж в лесу ночью были, да?.. Ну, неужели же ничего не знаете?!..
– Подождите, подождите. – спокойным тоном проговорил Дубрав, поднялся с кровати и прошёл к столу, уселся. – …Вы по порядку расскажите; ну а я – коль знаю чего – так добавлю.
– Так прошедшей то ночью ушёл–убёг из дома, Ярослав – сынок мой старшой; четырнадцать ему годиков по осени исполнилось!.. Может и не ночью даже убёг, а скорее вечером. Его ж видели за околицей – он там на окраине леса всё костёр жёг… Ведь всю ночь волки завывали – то далече, то ближе. Тут и не заснёшь, вскачешь, к окну бросишься – глядишь, не маячат ли, окаянные, возле амбара, а ещё и подумаешь – как ж хорошо, что стены есть. Но вот – совсем близко взвыли, тут не выдержала, бросилась деток своих проведать – глядь – все спят, и Ярослав спит… Ну, подошла ему на ухо шепнуть – глядь – не Ярослав там, чучело вместо него!.. Ну, тут уж все домашние собрались, лучину зажгли, и видим – на подушке его записка… И зачем, зачем его грамоте этот окаянный Еремей учил!.. Вот, насилу разобрали…
Тут женщина вытащила из кармана смятый, распухший от слёз листок; на котором Дубрав с немалым трудом смог разобрать следующие кривые буквы:
«Я уйду к морю. Я буду моряком, а потом – капитаном корабля. Я открою новые земли. Не бегайте за мной. Я уже не маленький. Не злитесь на меня. До свидания. Когда стану капитаном – вас навещу. Ярослав». Женщина внимательно следила за выражением лица Дубрава, и всё спрашивала:
– Ну, прочли ли… прочли?.. – когда старец утвердительно кивнул – сразу же продолжила. – …Волки воют а он, окаянный… – тут задрожало её большое тело, и чаще слёзы покатились. – Сыночек мой дорогой, единственный – бежал в эту ночь. Когда такая беда, сами знаете – всю деревню подымают; для всех то беда! Что же вышли за околицу, видим – лежат возле углей от того костра, который днём Ярослав жёг какие–то две фигурки малые, ну – мы их кликать стали… Эх, а надо было тихо подойти!.. Они наши голоса услышали да бежать бросились…
Далее женщина очень подробно, но постоянно комкая слова, постоянно срываясь на чувствоизлиянья, поведала о том, как продирались они сквозь чащу, как Ярослава звали, как больно было, когда слышали завыванья волчьи, и понимали, сколь же много волков там собралось. Рассказ был закончен известными событиями: как выбежали крестьяне на поляну окровавленную, и как одного только Дубрава там и нашли:
– …Что ж, неужто ничего про дитятку то моего не слыхал, а?.. Ведь жив он?.. Правда ведь жив?..
– Жив, жив. – постарался успокоить крестьянку Дубрав. – И вот что ещё скажу: среди тех двоих, кого у кострища видели – твоего сына не было…
– Ах, да, да – а я на это и надеялась! – воскликнула крестьянка, и глаза её так заблистали, что, казалось – с этими словами уж и вернулся её Ярослав.