А в следующее мгновенье Алёша уже вырвался, и оказался возле маленького, зарешёченного окошка. Окошко было украшено тончайшей ковкой ледовых узоров, но по пробирающемуся через них освещению можно было догадаться, что сейчас предвечерний час. Алёша прямо–таки впился пальцами в эту решётку, вдавился в неё лицом; и вдруг его тело стало передёргиваться, и всё сильнее и сильнее передёргивалось, и прямо–таки выворачивали его рыдания.
Оля бросилась было к нему, но юноша почувствовал это движенье, резко обернулся к ним – лик его был страшен; даже воевода невольно вздрогнул – только сильнейшее, несвойственное в общем то юности душевное страдание, могло так сильно исказить черты.
– Не подходи. Оленька, заклинаю тебя – не подходи! Не подходите! – взвыл он волком – на вопль этот из коридора снова взглянул солдат, и где–то в отдалении звучавшие до этого разговоры смолкли – там тоже прислушивались. – …Поймите. поймите – я так страдаю, а вы задерживаете меня!.. Меня ж там друг ждёт, он в такую беду попал, в такую… Да вы даже и представить себе такой беды не можете, не можете, не можете!..
Алёша вцепился в своё лицо руками – видно, хотел скрыть свои рыдания, но конечно же тщетно – они и стонами, и слезами между пальцев пробивались.
– Мошет быт, ушпокоителное лекарштво? – предложил лекарь.
– О нет! – выкрикнул Алёша. – Этим от той боли не спастись! Нет! Нет!..
Никто и не заметил, как из коридора шагнул Добрентий–судья – он слышал последнюю часть Алёшиных выкриков, и лицо его стало ещё более суровым, каменно–непроницаемым, нежели прежде. Когда Алёша стенал всё тише и тише, «Нет, нет, нет» – он обратился к Илье:
– Вот видишь – а ты ещё хотел их выпускать!.. Уже не важно – относится он к разбойникам Соловья или нет. Человек этот может быть опасным; если – нет, ошибаюсь – сам первый попрошу и у него и девушки прощения, как смогу – искуплю. Но пока не доказано – извольте отправить его в Белый град вместе со Свистом, если уж вам так угодно отправлять этого разбойника не дождавшись…
– Угодно, угодно. – нетерпеливо перебил его Илья. – И ещё раз скажу – сегодня же.
– Сколько в охрану пошлёшь?
– Двадцать клинков.
И тут взвился из глубин коридора вопль Свиста, который во всё это внимательнейшим образом вслушивался:
– Мало, мало – воевода!.. М–А–Л–О!!! – разразился дикий его, похожий на какой–то охмелевший гром хохот. – Давай полсотни! Нет, что там – сотню!!! Да хоть всех своих людишек снаряжай – всё равно отобьёт меня Соловей!
И тут засвистел Свист. Да – не даром он получил своё имя: этот пронзительный звук прямо–таки вклинился в тела, и, казалось, что стены дрожат, трещинами покрываются.
Подождав, пока свист пройдёт (а он долго–долго, минуты две тянулся, дребезжал), Дубрав совсем негромко обратился к Илье:
– Двадцать – действительно мало.
– Зато – это надёжнейшие люди. – поглаживая всё ещё звенящие уши, нахмурившись проговорил воевода. – …Через пару часов будьте готовы к выезду…
А потом Алёша и Оля остались одни – тюрьма была погружена в безмолвие, казалось, весь мир уже умер, и только где–то потрескивал факел – правда звук этот был настолько тихим, что, казалось – он рождался в сознании.
Алёша медленно прошёл к лежаку, устало опустился на него. Оля села с ним рядом, взяла его руку, целовал её.
Оля поцеловала его в лоб, и долго–долго согревала этим нежнейшим, тёплым поцелуем; Алёша лежал недвижимый, восково–бледный, словно мертвец в гробу. Оля подумала было, что он заснул, склонилась, чтобы ещё поцеловать его в лоб, но когда сорвалась с её ресниц большая, тёплая слеза, когда пала на Алёшин лоб, и покатилась по небу, то этот, за мгновение до этого такой напряжённый, натянутый лоб, вдруг весь пошёл крупнейшими морщинами – на лоб старца стал похож; и снова распахнулись очи, и полилось вместе со стремительными словами раскалённое, исступлённое дыхание – такое дыхание могло быть только у тяжело больного человека:
– Понимаешь ли – вот сейчас должен погрузится в этот Мёртвый мир. Да что «сейчас» – уже давным–давно должен был это сделать, а всё никак не могу решится. Ну не могу, и всё тут! – Алёша перегнулся и зарыдал. – Оленька, меня там друг ждёт, а не могу – к этим жёлтым ликам, не могу, не могу…
Он уткнулся ей в плечо, а она заботливо гладила его по голове и по спине, шептала какие–то нежно–материнские, успокаивающие слова.
– Оля, придай мне сил… – голос Алёши дрожал.
– Хорошо, хорошо, Алёшенька, сейчас, сейчас…
– Оля?..
– Да?.. – совсем уж тихим, воздушным шёпотом спросила она, и склонилась низко–низко обвивая, обнимая его своим тёплым молочным дыханием.
Как раз в это мгновенье навалился на город и на тюрьму первый, ужаснейший порыв ветра. Задрожало, затрещало стекло – и если за мгновение до этого там ещё был разлит ровный темно–синий свет засыпающего дня, то теперь уже метались безумные, стремительные, плотно чёрные валы; и всё–то заходились диких хохотом, и всё–то надрывались о том, что у ребят нет никаких шансов – вот громаднейшая чёрная тень приникла, затмила всё… Даже и в камере почернело….
И тогда же Алеша провалился в Мертвый мир.
* * *
Вновь холод и страх. Сразу же посмотрел вниз – не видно ли то ужасное лицо – нет лица не было, только непроглядная тьма.
Но тут его кто–то ударил по голове. Причем ударил так, что в глазах Алеши вспыхнули и тут же погасли звездочки и юноша упал бы, да тут его подхватили две руки и потащили за собой, вверх, он принялся было брыкаться, но тут понял – это Чунг волочит его куда–то. Потом он почувствовал, как Чунг приподнимает его вверх и переваливает через уступ… Потом вновь подъем…
Алеша плохо помнил те, последние минуты, во тьме болота тьмы… Чунг поднимал его, тащил куда–то, вновь поднимал, переваливал, подсаживал; несколько раз Алеше приходилось самому цепляться за выступы, несколько раз он срывался, падал и каждый раз его ловил Чунг…
Но как бы там ни было и сколько бы это не продолжалось – кончилось это тем, что тьма перед ними расступилась и наконец то Алёша увидел хоть что–то! Хоть низкую черную массу повисшую над Мертвым миром – это, по крайней мере, было лучше чем непроглядная тьма! Здесь было хоть какое–то пространство, какой–то простор который можно было окинуть глазами – пусть мертвый, пусть недвижимый, но все ж простор. Это подействовало на Алешу, словно глоток свежего воздуха. По крайней мере, в голове его посвежело.
Алеше казалось, что он давно уже не видел своего друга и теперь он с трудом его узнавал. Чунг был весь покрыт вязкой тьмой, которая нехотя стекала с него обратно в болото, а Чунг говорил:
– Да, да Алеча, я так и думал, так и думал! Только вместе мы могли выбраться из этой топи!…
Алеша, еще не понимая сказанного, посмотрел на свои руки и с отвращением увидел, что болотная тьма осталась и на них: щупальцами, уходящими в недвижимый мрак, овивала она его с ног до головы. Но щупальца эти были совершенно бессильны, они, словно разрезанные путы, одно за другим соскальзывали во мрак.
– Видишь, видишь! – восклицал Чунг, – Теперь мы вместе и оно бессильно совладать с нашей дружбой!
Алеша, все еще не понимая его слов, освободил свою руку от Чунга, намереваясь побыстрее стряхнуть ненавистные щупальца…
Как только руки друзей разъединились щупальца словно бы почувствовали это и вмиг стали сильными. Они сжали свои ледяные объятья и поволокли Алешу обратно во тьму, не оставили они и Чунга, но его поволокли в сторону от Алеши. Тут уж и Алеша понял в чем дело, он быстро перевернулся на спину и схватил за руки Чунга. Вновь щупальца обессилили и стали сползать с их тел…
Но тут произошло то, чего Алеша не ожидал – он был разбужен.
* * *
– Алеша, Алешенька, просыпайся, – шептала Оля и тихо–тихо, словно боясь разбить, трясла за плечо.
– А… что?! – Алеша вскочил, оглядывая иступленным взглядом камеру – в дверях стоял Илья–воевода и говорил:
– Пора в дорогу, кони уж запряжены…
Алеша не понимал, что это за человек и что за слова этот человек говорит, он знал лишь одно – пока он здесь стоит так, в Мертвом мире Чунга затаскивают в болото черные щупальца.