– Ну и силища у вас! – восторженно воскликнул Ярослав.
Ну а в следующее мгновенье руки мальчика соскользнули с обледенелой после бури ветви, и он полетел вниз, с головою погрузился в сугроб, и тут же вырвался из него уже весь белый, на снеговика похожий.
– Вот таков мой снежок! – улыбнулся Соловей.
И тут уж не только разбойники захохотали, но и Алёша и Оля улыбнулись – Оля впрочем тут же бросилась к Ярославу, и заботливо принялась его отряхать, приговаривая:
– Весь в снегу… бедненький… нельзя же так… Ну теперь надо в тепло поскорее… отогреться…
– Пойдёмте, пойдёмте в тепло! – приглашал их Соловей…
И вот Соловей уже распахнул перед ними дверь в трёхэтажное здание. Они вошли в зал, который занимал добрую половину всего этого строения. Освещали его факелы вставленные в выемки в стенах. За пятью длинными–предлинными столами протекал не то пир, не то ужин. Были и мужчины, и женщины, и дети. Алеша раньше представлял себя разбойников этакими огромными, залепленными грязью полулюдьми–полузверьми. Тут же сидели самые обычные люди: мужики да бабы, разве что у некоторых видны были прикрепленные к поясам кинжалы, да еще у некоторых лица были обезображены шрамами, а так, в основном, люди как люди…
При появлении Соловья разговоры смолкли и пировавшие шумно поднялись и склонили головы навстречу вошедшему, а Соловей склонил голову навстречу им – потом, как распрямился, пророкотал:
– Что ж, почтим память друга нашего, брата моего родимого, Свиста…
В ответ ему зазвучало разом голосов двадцать, а то и тридцать, из гула которых можно было разобрать, что и так уже поминают. Тогда Соловей кивнул, и, поманив за собою ребят, прошел во главу третьего стола и уселся там в кресло с высокой спинкой и витиеватыми ручками – пояснил происхождение этого своего «трона»:
– Досталось нам от богатого купца из северной страны, он вез их в Белый град ко двору государя. Но теперь не государь а я на нем сижу. – усмехнулся Соловей и велел принести для Алеши и Ольги еще два стула.
Соловью поднесли большой кубок украшенный драгоценными камнями, разбойник разом осушил его и оглушительно (но всё же не так громко как Свист) свистнул:
– Молчите все! Позвольте рассказать вам об Свисте…
Наступила тишина, и в тишине этой Соловей поведал то, о чём рассказывал на улице – разве что, от того крепчайшего напитка, который ему ещё пару раз подливали в кубок, он заметно захмелел, и рассказывал хоть и с большим чувством, но более скомкано – его слушали, ему кивали, по щекам некоторых (особенно женщин), катились слёзы – но и вздохи и слёзы были пьяными, а потому, производи весьма неприятное впечатление.
На Алёшу стала наваливаться дремота, он клонился головой, и уж с горечью просил у Оли, чтобы подольше она его не будила, что в Мёртвом мире у него есть множество дел, но тут к ним подбежал высокий, необычайно тощий, перепачканный в грязи мальчишка, одного с Ярославом возраста, он представился Санькой и предложил Ярославу померится силами, на тот с восторгом согласился, однако же вмешался Соловей – сказал, что сейчас не время. Санька разочарованно вздохнул и отошел.
Соловей тем временем выпил еще один кубок и придвинув кресло к Алеше и Оле заговорил значительно тише нежели раньше:
– Ну а теперь и про меня выслушайте…
* * *
Работал я когда–то на мельнице – помогал отцу муку молоть. Была у меня любимая девушка… Как я любил ее, как горело мое сердце! Думал я, что так будет всегда. Но те счастливые времена ушли. Как то раз приехала к нам в деревню повозка, вся бархатом обшита – у нас такой отродясь не видали. А за повозкой на белых лошадях люди в дорогих кафтанах едут, в рога трубят. Вышел из кареты воевода Дубградский Илья. Кричит:
– Приехал я к вам свататься. Кого из красных девушек выберу, та и будет моею женою!
И выбрал мою Матрену. Взял ее за руку и вывел вперед.
Говорит:
– Мила ты мне. Будешь ли мне женою?
Она испугалась, потупилась. Тут я вперед вышел и говорю ему прямо:
– Не будет она тебе женою, ибо меня любит.
Воевода на меня гневно так очами зыркнул – ха! – меня так не проймешь, я ему прямо в глаза смотрю. Ну тогда этот Илья и говорит:
– Ты кто… крестьянин, мельник? А я воевода! И жить этой красавице в тереме, а не в твоей грязной дыре! Не гнуть вместе с тобою спину, ручки белые не марать, и ты не лезь!
Так он и сказал. Мне тут кровь в голову ударила, я кулаки сжал и на него бросился. Успел я ему раз под глаз заехать, а потом меня его люди скрутили да так поколотили, что чуть жив остался – две недели потом лежал, встать не мог, ребра болели. Но что ребра – Матрену увезли, а я остановить их не смог, мне эта боль тяжелее всего была.
Ну, как ребра то зажили, так собрался и пошел я в Дубград, правды искать – от нас до этого города три дня пути. Долго ли, коротко ли, но пришел я к воеводскому двору и, так мол и так, приказчикам говорю – надо мне вашего воеводу видеть. Они меня целую неделю ждать заставили, столько там разных дел было, а потом уж и меня в приемную залу допустили. Воевода сразу меня узнал, да еще бы не узнал: под глазом одна синева от моего удара. Он так встал, ногой топнул и закричал:
– Что – неймется тебе, холоп?! Мало тебе бока ломали?! Можем еще поломать! – а потом достал из кармана какую–то монетку мелкую и бросил, – На, – говорит, – Это тебе в утешенье, выпей в трактире за наше с Матреной счастье!
Мне, знаете, эта монетка больнее всего была. Он мне, значит, эту монетку, как выкуп предлагал, понимаете? Как выкуп за мою Матрену! А сам еще стоит усмехается, чувствует, что на его стороне и сила и деньги, чувствует, что ничего я супротив его не могу сделать.
И бросил я эту монетку ему под ноги!
Он усмехнулся, велел вытолкать меня прочь и никогда больше близко не подпускать.
Вот с тех пор, а прошло уже десять лет, живу я в лесу да люд обиженный вокруг себя собираю. Каждый день упражняются они на мечах, стреляют из лука, в общем, каждый из них может достойно сразится с государевым солдатом. У каждого есть доспехи. Мы ведь люди вольные, у нас каждый сам себе хозяин!
…Но – это ещё не вся моя судьба. Теперь про Свиста. Тот, кто говорит, что все встречи наши – случайность, пусть задумается вот над чем: после того как из города я бежал, да так на весь род людской был зол, что в каждого вцепиться был готов, первым, кто мне повстречался – был именно он, нынче покойный брат мой Свист. Как теперь помню: жаркий летний день. Я по лесу бреду, о корни спотыкаюсь, да ничего кругом и не замечаю… Горько мне, рыдать хочется, да только вот слёз нету – повалился помню под той самой елью, на которую тебя, Ярослав, несколькими минутами прежде закидывал. Ну, лежу я не жив ни мёртв, и не ведаю, как дальше жить, а тут (слух то у меня обострённый) – позади шаги; ну – думаю, ежели человек – сцеплюсь с ним, с ненавистным, хоть глотку перегрызу, за то только, что человек. И впрямь человек – только вот настолько исхудалый да измученный, что и глядеть то на него боязно, не то что бросаться. То был Свист – он уж два месяца по лесам метался – после бегства из сада всё, точно в бреду был; зверем выл, бежал иль шёл иль полз без всякой цели, а на самом деле – его леший кругами водил. Питался он травами иль кору с деревьев грыз, пил из родников, иногда – землицей закусывал. Если бы не встретился со мной: ещё чрез месяц и иссох бы весь; а тут загудел, счастливо:
– Человек! Человек!..
Бросился он, скелет, меня обнимать, а я то обнять в ответ опасался; а то вдруг раздавится… Рыдал он, ну а потом – вспомнил – аж затрясся весь, да и достаёт из кармана коробочку, коробочка та холодом веет, потому что – из чертогов Снежной колдуньи, раскрыл её, а там – одно последнее зёрнышко, случайно им при посадке сада позабытое золотится – время не властно над ним, так же как не властно оно и над солнечным светом…
Посадили мы то семя, а потом, немногое время спустя, поведали друг другу истории своих жизней… Древо взошло… Завтра я вам его укажу…