А в бараках люди, как черви, ворочались на нарах, итяжелый, спертый воздух выбрасывало через разбитыеокна. Всю ночь горела коптилка, гарь щекотала в носу.В девять часов вечера проходил патрульный, осматривал нары, а в шесть утра его зычный голос возвещалподъем. «Ауфштейн!» – раздавалось во всех концахлагеря. Это слово, как острый нож, касалось моегосердца.
Звеня банками и котелками, на ходу протирая глаза,все спешили занять очередь у кухни, чтобы потом успетьстать в очередь за добавкой. Из-за добавочной ложкижидкого супа постоянно разгоралась борьба – к великойпотехе администрации лагеря. Но только немногимсчастливцам удавалось получить немного мутнойжидкости, которая на лагерном языке называласьбаландой. Измученные голодом, люди забывали обэлементарных принципах человеческой этики.Вот по лагерной дорожке бредут двое приятелей. Идутмолча. О чем-то вспоминают. Общая судьба, общее горесвязало их воедино. Но вдруг, в одно мгновение, обаоживляются и, как коршуны за добычей, бросаются наземлю. Один из них схватил окурок. Может быть, немецнарочно бросил окурок для потехи. Второй взмахиваеткулаком и бьет приятеля по голове. «Шакал, – со вздохомпроизносит он. – 3а тобой никогда не успеешь...»Осчастливленный находкой, «друг» не отвечает, заботливо охраняя окурок.Я был свидетелем жуткой сцены, когда человекпытался зарезать земляка, за то что он тайком облизалего котелок.
После завтрака (он же и обед) производилось построение всех военнопленных. Устанавливали, сколькотрудоспособных, сколько «филонит», то есть симулирует.Полицейские бегали из барака в барак с записнымикнижками, проверяя нары.
«А ты что развалился? Баланды, что ли, объелся? –тыкая палкой в ноги, грубо кричал полицейский. – Оглох,что ли? Команды не слышишь?» Но лежавший на нарахне отвечал. Он, наверно, еще вечером ушел в мир иной итеперь лежал холодный, нисколько не заботясь ни опостроении, ни о баланде.
Приготовления к работе совершались за несколькоминут. Все получали кирки или лопаты, потом строем, почетыре, шли на работу.
Я никогда не забуду эту дорогу, асфальт «варшавки» –Варшавского шоссе, – покрытый блестящей, словноалюминиевой, коркой. Непрерывно моросил мелкийдождь. От Рославля до линии фронта день и ночь двигались машины, груженные оружием и продовольствиемдля армии. На прицепах громыхали пушки. На жерластволов были надеты брезентовые чехлы. Солдатыкутались в брезентовые маскировочные палатки и, сидяна танках, сосали трубки. Видно, им не нравилась русскаяосень. Треща и дымясь, проносились мотоциклы.Дорога вносила оживление в эту местность, пустыннуюи сиротливую. По сторонам дороги березовые рощицыутопали в болотистой почве. На пригорках виднелсяпорыжевший мох, пестрели лысые пни, обколотые длякостров. А дальше – лоскуты черной озимой пашни, захолмами виднелись черные трубы – остатки сожженныхдеревень. Стаи ворон, испуганных случайными выстрелами, кочевали с места на место.На часовом пути до места земляных работ всегдаоставалось несколько наших друзей, чтобы успокоитьсянавеки. Этих несчастных людей полицейские добивалипалками или, в лучшем случае, пристреливали. Ото всюдуслышалось грозное: «Лос! Лос!» Конвоиры отличалисьисключительной жестокостью. Эти люди до сегодняшнегодня остаются для меня загадкой. Казалось, они имеликаменные сердца и не были рождены матерью.
Мы были полураздеты. Только у немногих имелисьботинки на деревянной подошве, остальные обматывалиноги тряпками. Всякая попытка местного населенияпомочь нам строго каралась. Во всем этом видна былаправительственная политика – уничтожение пленных.Голод и наступающая зима действовали угрожающе.Смерть ежедневно косила наши ряды. Специальная команда санитаров (из полицейских) очищала нары оттрупов, среди которых иногда были люди, потерявшиесознание, но еще не умершие.
Сосед по нарам рассказывал, как увидел санитаров,которые к «черным» воротам несли хоронить какого-тоузбека. (В лагере отдельных могил не копали, умершиххоронили без гробов, в общей яме, предварительно сняв сних одежду.) Но «умерший» вдруг застонал, а потомтихим голосом стал просить: «Братцы! Что же вы делаете?Ведь я еще живой...» – «Нам лучше знать, живой тыили нет» – нагло ответили могильщики. Его одеждабыла их достоянием.
Борьба за существование по дарвиновской теории«естественного отбора» была налицо. Всем хотелось жить,и все боролись за жизнь.Слушая рассказ об «умершем» узбеке, я вспомнилбасню И. А. Крылова. Бедный старик, утомленный тяжелой жизнью, поднимая в лесу вязанку дров, сказал: