Круг, выплеснутый фарами, она пересекла быстро. Голова была опущена, кроме единственного мига, когда она повернулась и буквально вперила глаза в темное окно, за которым притаились двое невидимых наблюдателей. На ней был бежевый плащ, туфли с очень громко стучавшими, каблуками, и, главное, — позже они не утаят это от следствия — за этот краткий миг на ее лице можно было разглядеть выражение сильного испуга. Миновав окно, она села в кабину. Светлячок сигареты прочертил замысловатую дугу и исчез во тьме. Дверца такси хлопнула.
В считанные секунды машина скрылась.
— Ну, — сказала Амалия, — что все это значит?
Петерсон снял очки и прошлепал обратно в постель.
— Эйнар, у меня душа не на месте. Миссис Трейси никогда не выходит по ночам. После десяти свет у нее обычно гаснет. Эйнар…
Эйнар ответил храпом.
Она опустила раму, оставив дюйма два до подоконника, и тоже вернулась в кровать. Но сон не шел к ней. С этой женщиной, миссис Трейси, явно что-то происходило. Амалия никому, даже Эйнару, не говорила о своих подозрениях, но все же что-то было не так.
Честера Трейси, человека худощавого, с песочного цвета волосами, отличал напряженно-внимательный взгляд. Таким, по крайней мере, он показался сержанту Майку Шелли. Возможно, это пришло к Честеру с тех давних пор, когда еще ребенком, приплюснув нос к магазинной витрине, он подолгу всматривался в рождественские игрушки, каких ему никогда не покупали. К детям, проведшим часы у витрин, такой взгляд как бы прилипает, только с годами становится чуть осмысленней. А сегодня в нем читался еще и страх, чуть притушенный шоком. И каждое слово сержант вытаскивал словно бы клещами.
— Когда вы вернулись домой, Трейси? — спросил он. — Припомните время точно.
Трейси близилось где-то к сорока. На нем были полотняные брюки цвета загара и кожаная коричневая куртка на «молнии». Выше нагрудного кармана виднелась бирка фирмы специальных авиаисследований с фамилией и фотографией. Последняя была столь нечеткой, что ошеломила бы паспортное бюро.
— Как обычно, — сказал Честер. — Я работаю с пяти сорока пяти вечера до двух сорока пяти утра.
— А поточнее, — настаивал Шелли.
— Восемнадцать минут занимает дорога. Я сотню раз проверял просто так, чтобы не заснуть. Ну, иногда восемнадцать с половиной, если у Слоуссон попаду на красный.
— Значит, дома были сразу после трех?
— Ровно три минуты четвертого. Я еще посмотрел на часы в кухне.
— Свет горел? — спросил Шелли.
— Он всегда горит, когда я возвращаюсь. Перед тем как ложиться, Линда включает его для меня.
— И все показалось вам нормальным?
— Да, пока я из холла не направился в ванную, — сказал Трейси. — Я увидел, что открыта дверь в спальню. Обычно она притворена, чтобы не мешал кухонный свет. Я заглянул туда — не случилось ли чего с Линдой — и тут-то с ужасом обнаружил… — Глаза Трейси были уже не так остекленело-пристальны — чувства искали выход.
— К чему эти глупые вопросы? — перешел он на фальцет. — Неужели непонятно: у меня пропала жена! Я позвонил вам потому, что исчезла Линда!
Исчезновение жен — всегда загадка. Мотивов, причин множество. Майк Шелли достаточно долго носил в кармане полицейский жетон, чтобы этого не знать. Он уже расспросил кое о чем стариков из большого дома, и теперь ему надлежало поговорить лично с Трейси. Его напарник, сержант Кениг, осматривал территорию снаружи, а Шелли находился внутри дома, в гостиной, где едва умещались небольшой диван да пара покрытых чехлами кресел. Не сводя с Честера изучающих глаз, сержант одновременно размышлял о двух фотоснимках, заключенных в общую рамку и найденных им на приставном столике в кухне. На первом была изображена очаровательная молодая девушка, на втором же она — Линда — красовалась в довольно открытом купальнике. По словам этого сорокалетнего, с напряженным лицом человека, ей только исполнилось девятнадцать.
— Мне понятно, что ваша жена пропала, — спокойно сказал Шелли. — Я занимаюсь ее поисками, начал это делать с того момента, как появился здесь. Но фотографий мне недостаточно. Хотелось бы знать, что за женщина была миссис Трейси.
Ответная реакция могла бы ошеломить, не будь ей объяснением мучительные переживания истекшей ночи. По щекам Честера пошли красные пятна.
— Что значит «какая женщина»?! — взорвался Трейси. — Вы полагаете, так следует говорить с человеком, попавшим в беду?
— Но, мистер Трейси…
— Она моя жена, и этим все сказано!
Если бы кто-то купил самую лучшую рождественскую игрушку и, подарив ее малышу — тому, с приплюснутым к витрине носом, — вдруг безжалостно взял обратно, наверняка последовал бы не меньший взрыв эмоций и отчаяния.
— В общем-то я имел в виду ее привычки, — пояснил сержант. — Куда ходит, с кем встречается…
— Ни с кем не встречается и никуда не ходит без меня! Четыре месяца назад она потеряла будущего ребенка. С тех пор у нее плохо со здоровьем. Она ездит только со мной, если я за рулем.
— Куда же вы ездите?
— Иногда в супермаркет. Или в кино для автомобилистов.
— А к знакомым, друзьям?
— При моем-то распорядке работы?! Я нарочно пошел в ночную смену, как только узнал о ее беременности. Из-за сверхурочной оплаты. С тех пор ни с кем никаких встреч. Спросите домохозяев, живущих рядом. По утрам Линда забирает нашу почту из ящика на доме Петерсонов. Это единственный маршрут, который Линда совершает одна. Ведь каждый вечер, в десять, когда у нас перерыв на кофе, я звоню.
— В десять… — протянул Шелли. — И вчера в десять вы тоже говорили с женой?
— Разумеется.
— Показалась ли она взволнованной, огорченной?
— Не более, чем всегда. Потеряв ребенка, она вообще стала нервозной, взвинченной. Поэтому я и звоню каждый вечер. Как раз перед тем, когда она принимает снотворное…
Трейси осекся, так как входная дверь отворилась и вошел Кениг. Глянув на Честера мельком, он повернулся к сержанту Шелли.
— Никаких следов, — сказал он. — Хоть бы один отпечаток… Заливка цемента вокруг дома. С правой стороны — примерно в десять футов шириной, вплоть до боковой аллеи. Там припаркован старенький фургон.
— Это моя машина, — процедил Трейси.
— С фасада, — продолжал Кениг, — полоса цемента сужается до размеров дорожки. Она идет к подъездной аллее Петерсонов, откуда мы прикатили. Я надеялся, что объект оступился в темноте, сошел с дорожки. Тогда бы на мягкой клумбе, под окнами Петерсонов, остался следок. Увы, все, что я нашел, это… — На ладони Кенига лежал сигаретный окурок, ходовой сорт, с фильтром.
— Вот и связь со словами Петерсонов, — смекнул Шелли. — Они показали: усадив миссис Трейси в такси, мужчина вышвырнул сигарету. Сохраним ее, — сказал сержант.
— Это все, что удалось обнаружить, — вновь подчеркнул Кениг.
— Не пора ли осмотреть ванную? — произнес Шелли. — Или… — он обернулся к Честеру, — может быть, миссис Трейси хранила снотворное в спальне?
Он по-прежнему держал в руках фотографии в общей рамке.
— Вот что, займись-ка ванной, — обратился он к напарнику, — а я спальню посмотрю. Пройдемте, Трейси. Вы поможете кое-что уяснить.
Половину квадратной комнатушки с единственным плотно зашторенным окном занимала постель. Она была разобрана и смята. Розовая ночная рубашка сиротливо ожидала владелицу. И пока Шелли знакомился с обстановкой, Честер Трейси, по его настоянию, осматривал встроенный шкаф с вещами жены.
— Мне кажется, нет голубого платья, — объявил он.
— Голубое, — констатировал Шелли.
— Да, такое, знаете… Вроде костюма. Платье, а поверх него жакет.
— Ну, — подгонял сержант, — что еще отсутствует? Туфли?
Даже при беглом взгляде на полку с обувью можно было насчитать дюжины полторы всевозможных туфель. Босоножек, лодочек, домашних, выходных.
— По-моему, — сказал Честер, — с голубым платьем она носила черные лодочки. Что-то я здесь их не вижу.