– Они засмеются нам в лицо, – проворчал Флавье. – Если бы твоя жена исчезла два, три дня назад, тогда другое дело.
– Но тебя, Роже, они знают… Если ты объяснишь, что Мадлен уже пыталась однажды покончить с собой… и только ты ее вытащил… а сегодня она снова могла попытаться, они тебе поверят.
– Прежде всего, нечего терять голову, – раздраженно вскричал Флавье. – Она, без сомнения, вернется к обеду.
– А если не вернется?
– Ну что ж, ведь не я же должен принимать какие-то меры.
– В сущности, ты просто умываешь руки.
– Да нет… Это обыкновенная привычка… попробуй понять, наконец… ведь в комиссариат должны ходить сами мужья.
– Хорошо… Я пойду.
– Это идиотство. При любом варианте там никто не пошевелится. Просто запишут твое сообщение и пообещают сделать все необходимое, а сами будут ждать дальнейших событий. Вот как это происходит.
Гевиньи медленно засунул руки в карманы.
– Если придется ждать, – проворчал он, – я превращусь в ненормального.
Он сделал несколько шагов, остановился перед букетом роз на камине и уставился на него мертвенным взглядом.
– Я вынужден вернуться к себе, – сказал Флавье.
Гевиньи не шевельнулся. Он смотрел на цветы. Мускул дергался на его щеке.
– На твоем месте, – торопливо проговорил Флавье, – я бы не очень беспокоился. Ведь еще только семь часов. Она могла задержаться в магазине или встретилась с кем-нибудь.
– Тебе наплевать, – сказал Гевиньи, – это очевидно!
– Что это ты вбил себе в голову? Представим даже, что речь идет о бегстве… Далеко она не уедет.
Он вышел на середину салона, чтобы очень терпеливо объяснить Гевиньи, какими возможностями обладает полиция для поимки беглеца. И невольно воодушевился. Ему вдруг показалось, что Мадлен и в самом деле не могла исчезнуть, и вместе с тем хотелось повалиться на ковер и предаться отчаянию. Гевиньи, по-прежнему неподвижный, не спускал глаз с букета.
– Как только она вернется, – закончил Флавье, – позвони мне.
Он направился к двери, чувствуя, что не владеет своим лицом, своими глазами и что правда вырвется из него в крике: «Она умерла!» – прежде, чем он упадет.
– Останься, – прошептал Гевиньи.
– Старина, я бы очень хотел… Но если бы ты знал, сколько у меня накопилось работы… В столе лежит не меньше десяти дел!
– Останься! – умолял Гевиньи. – Я не хочу быть один, когда ее принесут.
– Послушай, Поль… Это неразумно.
Неподвижность Гевиньи была пугающей.
– Если останешься… – сказал он. – Ты им объяснишь… Скажешь, что мы оба старались уберечь ее.
– Да, конечно… Только никто ее не принесет, можешь мне поверить.
Голос Флавье сорвался. Он быстро поднес платок ко рту, кашлянул, чтобы выиграть время.
– Ну, Поль… Все будет хорошо… Позвони мне.
Взявшись за дверную ручку, он остановился. Казалось, Гевиньи окаменел, опустив подбородок на грудь. Флавье вышел и осторожно закрыл дверь. На цыпочках он прошел через переднюю. Больной от отвращения, вместе с тем он чувствовал облегчение, потому что самое тяжелое закончилось. Не было больше дела Гевиньи. A-что касается страданий Гевиньи, так разве тот страдал больше него? Он должен был признать, хлопая дверцей автомобиля, что рассматривал себя как настоящего мужа, а Гевиньи как случайного человека. Он не станет рассказывать своим бывшим коллегам в полиции, что позволил женщине покончить с собой, потому что ему не хватило смелости… Второй раз не признаются в таком стыде… Нет! Молчание. Покой. Не приходил ли уже клиент из Орлеана, который собирался покинуть Париж?.. Флавье не понял, как ему удалось довести «симку» до гаража. Теперь он шел наугад по улице, на которую спускался вечер. Вечер провинции, очень синий, очень печальный, вечер войны. На одном из перекрестков собралась толпа вокруг машины, у которой к крыше были привязаны два матраца. Люди становились непоследовательными. Город медленно погружался в ночь. Площади его были почти совершенно пусты. Все создавало иллюзию смерти. Флавье вошел в небольшой ресторан на улице Сент-Орсе, выбрал столик в глубине зала и сел.
– Меню обеда или закуски? – спросил гарсон.
– Обеденное.
Ему нужно было поесть. Нужно было начать жить, как прежде. Флавье опустил руку в карман, чтобы потрогать зажигалку. Образ Мадлен возник перед ним, где-то между его глазами и белой скатертью.
«Она не любила меня, – подумал он, – она никого не любила».
Он машинально проглотил еду, ему было все безразлично. Он станет жить, как бедняк в трауре, придумывая всякие осложнения, чтобы наказать себя. Ему бы следовало купить кнут и стегаться им каждый вечер: у него были основания себя ненавидеть. И ненавидеть придется очень долго, чтобы заслужить прощение.