Он уже шел впереди Флавье к двери, пока другой больной входил в комнату. Флавье с недовольным видом спустился по лестнице. Специалист! Психиатр, который выведает его секреты и заставит рассказать все, что он знал о смерти Мадлен. Невозможно!.. Он предпочитает жить со своими кошмарами, грезами, среди неясных образов… Просто это тамошняя жара и ослепляющее солнце изнурили его. А теперь он спасен.
Он поднял воротник пальто и направился к площади Терн. Он не узнавал Парижа, еще погруженного в зимний туман, эти пустынные улицы и проспекты, по которым ездили одни джипы. Он чувствовал небольшое смущение оттого, что был слишком хорошо одет, и поэтому шел быстро, вместе со всеми. Фланировать теперь стало роскошью. Все вокруг было проникнуто прошлым, все казалось серым. Не лучше ли было ему остаться там? Чего он ожидал от этого переезда? Он узнал других женщин, раны затянулись. Мадлен теперь не была даже тенью…
Он вошел к «Дюпону» и сел возле окна. Несколько офицеров потерялись в огромной ротонде. Никакого шума, кроме шуршания вентилятора. Официант рассматривал ткань его одежды, замшевые ботинки на каучуке.
– Коньяк, – пробормотал Флавье, – настоящий?
Он научился разговаривать в ресторанах и кафе тихо и быстро, приобретая тогда очень авторитетный вид, может быть, еще и благодаря напряженному выражению лица.
– Неплохо, – сказал он. – Еще один.
Он бросил перед, собой деньги. Еще одна привычка, приобретенная в Дакаре. Скрестив руки, он смотрел на жидкость, которая так хорошо воскрешала привидения. Нет, Мадлен не умерла. С той минуты, как он вышел с вокзала, волнение не покидало его. Существуют лица, которые забываются, время их стирает, как надписи на плитах тротуаров, но она осталась нетронутой в глубине его глаз. Полуденное солнце, как тогда, сверкало вокруг нее, словно нимб. Кровавое видение позади часовни стерлось, стало лишь воспоминанием, которое могло забыться, но остальное было свежим, новым, привлекательным. Флавье не шевелился, обхватив пальцами стакан. Он чувствовал майское тепло, видел круг машин у Триумфальной арки. Она шла, опустив на глаза вуалетку, с сумочкой под мышкой. Наклонялась с моста и роняла красный цветок… она рвала письмо на кусочки, и те разлетались вокруг. Флавье выпил, тяжело опираясь на стол. Теперь он был стар. Что стояло перед ним? Одиночество? Болезнь? Пока окружающие пытались вновь обрести свой очаг, найти друзей, создать будущее, он жил одними воспоминаниями. Тогда к чему отказываться!..
– То же самое!
На этом он остановится. Он не любил алкоголя и пытался только забыться. На улице он закашлялся от холодного воздуха. Но город больше не пугал – его. Он дошел до площади Этуаль, представил себе, будто ждет на краю тротуара. Февральская слякоть мелкой пылью стелилась по мокрым улицам. Она не придет. Возможно, Гевиньи тоже покинул Париж. Флавье отправился на авеню Клебер и нашел глазами старый дом. Ставни на втором этаже были закрыты. «Тальбо», вероятно, реквизировали военные. Но картины… молодая задумчивая женщина на каминной полке… райские птицы… что стало с ними? Он вошел туда. Консьержка подметала пол.
– Мне господина Гевиньи, пожалуйста!
– Месье Гевиньи?
Она смотрела на Флавье непонимающе.
– Бедный господин умер, – проговорила она наконец. – Уже давно умер.
– Поль умер! – пробормотал Флавье.
К чему теперь все? Вот единственное, что он встречал на каждом шагу. Смерть! Смерть!
– Войдите же, – сказала консьержка.
Она отряхнула швабру и открыла дверь в вестибюль.
– Я уехал в сороковом, – пояснил Флавье.
– Вот оно что.
Около окна старый человек в очках с металлической оправой задумчиво рассматривал ботинок, надетый на руку. Он поднял голову.
– Прошу вас, – сказал Флавье, – не беспокойтесь.
– Даже починить башмаки нету материала, – проворчал старик.
– Вы были другом месье Гевиньи? – продолжала консьержка.
– Другом детства. Он звонил, рассказывал о смерти своей жены. Но в тот день я должен был покинуть Париж.
– Несчастный! Он не решался возвращаться к себе один, и рядом с ним никого не было. Только я, та, которая помогла одеть эту бедную мадам, только я его провожала, вы же сами понимаете…
– Что вы надели на нее? – перебил ее Флавье. – Серый костюм?
– Садитесь, – сказала консьержка, – ведь у вас есть время.
– Я еще узнал, что его допрашивали.
– Допрашивали, да как!.. Скажите лучше, что он едва не был арестован!
– Поль… арестован… Но позвольте… я считал, его жена покончила с собой.
– Разумеется, покончила, но вы же знаете полицию! У него, у бедного, была масса неприятностей! Когда начинают копаться в жизни людей!.. Они приходили сюда даже не знаю сколько раз. Бесконечные расспросы о нем да о жене. Хорошо ли им жилось, был ли месье Гевиньи тут в день драмы, и то и се… Боже мой, ты помнишь, Шарль?