– Мужайся, Тэд. Все это наверняка страшное недоразумение. Но, как бы ни повернулось, можешь рассчитывать на мою дружескую помощь.
Несмотря на то что этими словами он хотел меня поддержать, они все же не повлияли на мою судьбу.
Наконец судья объявил о передаче моего дела генеральному прокурору, поскольку расследование было закончено.
– Но прежде чем закрыть его, я хочу спросить об одной вещи. Давайте выясним, соответствует ли адрес вашего брюссельского пациента тому, какой записан у нас?
– Проспект Луизы, 35.
– А зовут его Ван Воорен?
– Да, Эмиль Ван Воорен.
– Так вот, адрес неверный. В Брюсселе живет несколько Ван Вооренов, но все ’по другим адресам. Мои бельгийские коллеги проверили каждого. Никто из них не вызывал врача из Парижа, больных среди них нет… – Он помолчал, вздохнул и продолжил: – Сознаюсь, ваше дело привело меня в недоумение. Я собрал о вас сведения: они все превосходные. До самого ареста в вашей жизни не было ни единого пятнышка. Я тщательнейшим образом провел расследование, чтобы хорошенько во всем разобраться. Теперь решать суду. До свидания, мистер Спенсер.
Как ни странно, я чувствовал к нему уважение. Он был вполне объективен, и я не мог его ни в чем упрекнуть.
Суд состоялся тринадцатого декабря.
Никаких вещественных доказательств того, что я причастен к ограблению лаборатории Блондинга, не было, и мое дело слушалось как уголовное. Сам Эдуард Блондинг вышел к барьеру и горячо ратовал за меня, но его речи не имели значения.
Председатель суда спросил, чем я могу объяснить обнаружение в моем кабинете при обыске нескольких коробок ампул производных опия, и я ответил:
– Многие мои пациенты страдали неврозами и опухолями суставов. Лечение в таких случаях всегда начинается с наркотических препаратов, а заканчивается, как правило, операцией. Врач часто вынужден прибегать к обезболивающим средствам и поэтому всегда имеет их под рукой. Вам это подтвердит любой специалист моего профиля.
Но все это были только цветочки, в качестве ягодок фигурировали те самые два килограмма морфия из моей машины.
Я смог повторить лишь то, о чем говорил раньше: мне совершенно ничего не известно о происхождении этого морфия. Эмиль Ван Воорен дважды приходил ко мне на прием и записывался В регистрационном журнале, поэтому приглашение приехать к нему на дом никаких сомнений у меня не вызвало.
Генеральный прокурор начал свое уничтожающее обвинение, которое ни у кого не породило даже мысли об ошибке.
– Было похищено шестьсот килограмм морфия-сырца, достаточных для получения четырехсот килограмм героина…
Далее последовали подробные рецепты приготовления героина и вычисления его стоимости. Послушать, так я присвоил полтора миллиарда франков. И это был лишь материальный ущерб, что касается морального…
Запрыгали трескучие фразы.
Затем прокурор перешел к описанию пагубных последствий торговли наркотиками, крушению нравственных устоев, росту проституции среди молодежи до шестнадцати лет и преждевременным смертям.
При других обстоятельствах я бы вполне мог одобрить его слова.
Ответная речь Лемера была блистательна, но судьба моя уже предрешилась. Разошедшийся прокурор потребовал для меня пятилетнего тюремного заключениями его единогласно поддержали.
Я подал прошение на апелляцию, но безо всякого результата. Вернувшись вечером в камеру, я нашел в ней письмо от Мари-Клод. Она извещала, что возбудила дело о разводе. Без сомнения, ее просьбу должны были удовлетворить.
Помню, я разрыдался и не мог успокоиться до утра.
И было отчего!
Потерять все: лицензию на врачебную практику, честь, имя порядочного человека. Я чувствовал себя одиноким, никому не нужным и униженным, а впереди меня ждало жалкое существование, полное ежедневных оскорблений.
Бывают минуты, когда и мужчинам не стыдно плакать.
Благодаря ходатайству врача в Сайте, меня перевели в Лианкур, где режим несколько слабее, чем в других местах. Начальник тюрьмы, некий Калесто, хотя и казался внешне суровым, в действительности был отзывчивым человеком, понимающим своих подопечных. Мне он назначил вроде бы жестокий режим изоляции, а на самом деле последний позволил избежать кошмара общей камеры.
В своей одиночке я провел все долгие пять лет заключения, по соседству с мошенниками, ворами и фальшивомонетчиками.
Там я воочию убедился, что те, кто на воле запугивал людей, угрожая им бритвами и револьверами, дрожали словно дети под взглядами надзирателей и были готовы на любую низость ради сигареты. Будучи врачом, я считал, что досконально изучил людские слабости, порожденные болезнями и страданиями. Но теперь познал самое ужасное: потерю чувства собственного достоинства, от которого один шаг до трусости и подлости.