Флавье не дрогнул, но в нем поднялась волна ненависти. «Как же я могу его ненавидеть! – подумал он. – До чего это отвратительно!»
– Завтра… – сказал он. – Не знаю, буду ли я свободен завтра.
Гевиньи тоже встал, обошел вокруг письменного стола и дотронулся до руки Флавье.
– Прости, – вздохнул он, – я грубый, нервный. Но это не моя вина. Ты в конце концов заставишь меня окончательно потерять голову. Вот послушай, сегодня я хочу привести один эксперимент. Начну говорить и готовить ее к Гавру, только совершенно не представляю, как она это воспримет. Поэтому никаких сомнений и колебаний: завтра ты должен быть свободен, чтобы оберегать ее. Я настаиваю на этом. А потом вечером ты мне позвонишь или придешь сюда. И расскажешь обо всем, что в ней заметил. У меня полное доверие к твоему мнению. Решено?
Где Гевиньи научился говорить таким голосом, убедительным, прочувствованным?
– Да, – ответил Флавье.
Он негодовал на себя за это «да», которое предавало его во власть Гевиньи, лишало собственной инициативы.
– Спасибо… Я никогда не забуду того, что ты для меня сделал.
– Я убегаю, – стыдливо пробормотал Флавье. – Не беспокойся, я знаю дорогу.
И снова потекли его пустые, смертельно монотонные часы. Он не мог больше думать о Мадлен, не представляя себе Гевиньи возле нее, и от этого чувствовал определенную боль. Ну что он за человек? Предает Мадлен. Предает Гевиньи. Он подыхал от ревности и злобы, желания и отчаяния. Но все же сознавал себя чистым и уверенным. Он никогда не переставал быть порядочным человеком.
День он провел, частью бродя по улицам, частью на скамейках парков и в кафе. Что будет с ним, когда Мадлен покинет Париж? Нужно ли помешать ей уехать? И каким образом?
Он закончил вечер в кино, безразлично глядя на экран. Как всегда, здесь было много народу, и фильм показывали самый обычный. Люди вокруг него сосали конфеты, картина никого не интересовала. Флавье ушел, не досидев до конца сеанса, потому что боялся заснуть. У него болела голова и блестели глаза. Он медленно шел домой, ночь была полна звезд. Время от времени встречались прохожие, которые прогуливались или курили у подъездов.
Он развалился на кровати и затянулся сигаретой, дрема так быстро подкралась к нему, что даже не хватило сил раздеться. Он погрузился в глубокий сон… Мадлен…
Проснувшись с ясной головой, он сразу услышал знакомый шум. Выли сирены. Они выли все вместе над крышами, и город стал похож на пакетбот в состоянии аврала. В доме хлопали двери, звучали быстрые шаги. Флавье зажег лампу на ночном столике: три часа. Он повернулся на другой бок и заснул. Когда же в восемь утра услышал новости, то узнал, что немцы перешли в наступление. Он почувствовал странное облегчение. Наконец-то война! Он сможет принять в ней участие. Переложить свои сомнения и горести на других, и те уже станут решать за него. Ему останется только плыть по течению. Война пришла к нему на помощь, теперь Париж в войне. Он почувствовал голод. Усталости больше не было. Позвонила Мадлен. Она ждет его в два часа.
Все утро он работал: принимал клиентов, отвечал на телефонные звонки. В голосах его собеседников чувствовалось похожее возбуждение. Однако новости сообщали редко. Пресса, радио проявляли сдержанность, но это было естественно. Он позавтракал с одним из своих коллег: они долго разговаривали. Многие рассматривали карты. Ему едва хватило времени прыгнуть в свою «симку» и примчаться на площадь Этуаль. Он был наполнен словами, шумом, солнцем.
Мадлен ждала его. Почему она надела тот самый коричневый костюм, который был на ней тогда?.. Флавье задержал в своей руке руку Мадден в перчатке.
– Вы заставили меня умирать от беспокойства, – сказал он.
Мне немного нездоровилось. Простите… Я могу повести машину?
– Пожалуйста. Я с утра только на нервах держусь. Они атаковали, вы знаете?
– Да.
Она направила машину на улицу Виктора Гюго, и Флавье понял, что ей еще не удалось окончательно выздороветь. Она заставляла скрежетать скорости, резко тормозила, слишком быстро брала с места. Нездоровая бледность покрывала ее лицо.
– Мне хочется рулить, – пояснила она, – может быть, это наша последняя встреча.
– Почему?
– Разве известно, как сложатся обстоятельства? Разве я уверена, что останусь в Париже?
Значит, Гевиньи говорил с ней. Вероятно, они поспорили. Флавье ничего не сказал, чтобы не расстраивать ее. Они выехали из Парижа через ворота Мюэт и углубились в Булонский лес.
– Почему вы думаете уехать? – продолжал он. – У нас нет риска подвергнуться бомбардировкам, и немцы на этот раз не дойдут до Марны.