Кэмпбелл, естественно, был вне себя от ярости.
– Вы раскапываете кладбище, черт возьми! – орал он. Мне пришлось держать трубку в шести дюймах от уха.
Я тяжело вздохнул:
– Я провожу выборочный осмотр, сэр. У нас есть журнал регистрации, где отмечены свежие могилы. Если что-то вызывает подозрения, это подлежит обследованию.
– А что надгробия?
– Мы стараемся их не трогать.
Кэмпбелл принялся перечислять всех тех, чье разрешение необходимо для проведения эксгумации, включая главного судью графства, главного смотрителя кладбищ и главного медицинского офицера Совета Вестминстера.
– Мы не вытаскиваем тела и ничего не крадем, – заверил я его.
К тому времени было уже перерыто восемьдесят футов клумб. Бордюрные камни были свалены у стен, почва перекатывалась грязными комками.
За два месяца до того Говард помогал высаживать здесь растения для выставки «Вестминстер в цвету»
Были разрыты еще двадцать два участка на территории кладбища. Хотя кладбище кажется прекрасным местом для того, чтобы спрятать труп, сделать это не так-то легко. Во-первых, зарывать надо таким образом, чтобы никто не заметил, то есть лучше всего ночью. И совершенно не важно, верите вы в привидения или нет, не многие люди чувствуют себя комфортно на кладбище после захода солнца.
Раскопки проходили втайне от прессы, но я понимал, что так будет недолго. Наверное, кто-то позвонил Рэйчел, и она примчалась на кладбище в первый же день. Двоим полицейским пришлось удерживать ее за заградительной лентой. Она билась у них в руках, умоляя позволить ей пройти.
– Это Микки? – закричала она, увидев меня. Я отвел ее в сторону и попытался успокоить.
– Мы пока не знаем.
– Вы что-то нашли?
– Полотенце.
– Полотенце Микки?
– Мы не можем сказать, пока…
– Это полотенце Микки?
Она прочитала ответ в моих глазах и, вырвавшись, побежала к только что выкопанной траншее. Я догнал ее на самом краю и удерживал, обхватив за талию. Она кричала, вытянув вперед руки, и, казалось, хотела броситься вниз. Я не мог сказать ей ничего утешительного – ничего такого, что могло утешить ее хотя бы в будущем.
Потом мы ждали, когда полицейская машина заберет ее домой. Мы сидели возле часовни на каменной скамье под доской объявлений, на которой висел плакат, гласивший: «Дети – надежда мира».
Только где? Покажите мне! Вы можете о них мечтать, беспокоиться о них, любить их всем своим существом, но вы не можете их защитить. Время, случай и чужая злоба все равно вас одолеют.
Где-то на кухне ресторана падает на пол поднос с бокалами. Посетители мгновенно стихают, возможно из сочувствия, потом их разговор продолжается. Джо смотрит прямо перед собой, все так же невозмутимо. Он говорит, что это маска Паркинсона, но мне кажется, ему нравится казаться таким непроницаемым.
– А при чем здесь краска для волос? – спрашивает он.
– О чем вы?
– Вы сказали, что на ее полотенце были следы краски. Если Говард похитил Микки с лестницы и убил ее у себя в квартире, зачем ему понадобилось красить ей волосы?
Он прав. Но пятна могли появиться и раньше. Рэйчел могла красить волосы. Я ее не спрашивал. Джо откладывает этот вопрос для последующего рассмотрения.
Принесли мой обед, но я совсем не хочу есть. Это из-за морфина: он убивает аппетит. Я наматываю спагетти на вилку и кладу ее на тарелку.
Джо подливает вина в бокал.
– Вы говорите, что сомневались насчет Говарда. Почему?
– Как ни странно, из-за того, что вы мне однажды сказали. Когда мы познакомились и я расследовал убийство Кэтрин Макбрайд, вы нарисовали мне портрет ее убийцы.
– И что же я сказал?
– Вы сказали, что садистами, педофилами и сексуальными извращенцами не рождаются. Ими становятся.
Джо кивает, впечатленный то ли моей памятью, то ли качеством совета. Я пытаюсь объяснить:
– До того момента, как было обнаружено полотенце Микки, мы, подозревая Говарда, руководствовались скорее эмоциями, чем реальными фактами. На него никогда не поступало ни одной жалобы ни от родителей, ни от ребятишек, находящихся на его попечении. Его никто никогда не называл подозрительным, никто не предлагал держать его подальше от детей. У него в компьютере были тысячи детских снимков, но только несколько можно было бы назвать сомнительными, и ни один из них не доказывал, что он педофил. В его прошлом не было никакой сексуальной патологии, и вдруг он оказывается законченным детоубийцей.
Джо смотрит на бутылку, обернутую соломкой.
– Некоторые могут мечтать о детях, но не действовать. Им бывает достаточно фантазий.
– Точно, но я не видел прогресса. Вы сказали мне, что отклонения в поведении можно прямо-таки отобразить на графике. Сперва человек начинает собирать порнографию все в больших количествах. А в самом конце этого пути – нападение и убийство.
– А вы нашли порнографию?
– У Говарда был фургончик, хотя он и уверял, что продал его. Мы отследили местонахождение этого фургончика по квитанциям с автомоек и заправок. Он стоял в кемпинге на южном побережье. Владелец ежегодно платил вперед. А в самом фургончике были коробки с журналами, в основном из Восточной Европы и Азии. Детская порнография.
Джо подается вперед. Его серые клеточки гудят, как процессор.
– Вы описываете типичного тайного педофила. Он узнал, что Микки уязвима. Подружился с ней и засыпал похвалами и подарками, покупал игрушки и одежду, фотографировал ее, повторяя, какая она красивая. Наконец дошло и до сексуальной части «мероприятия»: прикосновения исподтишка, борьба на диване. Если педофил не имеет садистских наклонностей, он иногда проводит месяцы, изучая ребенка, располагая его к себе.
– Именно так, они очень терпеливы. Так зачем Говарду тратить все это время и силы на совращение Микки, а потом ни с того ни с сего похищать ее прямо на лестнице?
Рука Джо дрожит, словно освободилась из тисков.
– Вы правы. Педофилы такого типа не нападают, они соблазняют.
Я чувствую облегчение. Как хорошо, когда кто-то с тобой соглашается.
Джо предостерегающе добавляет:
– Но психология – неточная наука. И даже если Говард невиновен, это не возвращает Микки к жизни. Из одного факта не вытекает другой. Что было, когда вы поделились своими сомнениями с Кэмпбеллом?
– Он велел мне отложить на время мой значок и взглянуть на вещи трезво. Думаю ли я, что Микки мертва? Я подумал о крови на полотенце и сказал «да». Все указывало на Говарда.
– Но это не вы его осудили, а присяжные.
Джо говорит отнюдь не покровительственно, но я ненавижу, когда люди придумывают для меня оправдания. Он допивает вино.
– Это расследование стало частью вашей жизни.
– Да, пожалуй.
– Думаю, я знаю почему.
– Не надо об этом, профессор.
Он сдвигает бокал к краю столика, а в середину ставит локоть, предлагая мне соревнование по армрестлингу.
– У вас нет шансов.
– Я знаю.
– Тогда к чему это?
– Вам станет легче.
– Каким образом?
– Вы ведете себя так, словно я вас в чем-то превосхожу. Что ж, вот вам шанс отыграться. Может, тогда вы поймете, что это не соревнование. Я пытаюсь вам помочь.
Я чувствую укол совести. Я вспоминаю горьковатый дрожжевой запах его лекарств, дрожание его руки, и у меня сжимается горло. Джо все еще ждет. Улыбается мне.
– Запишем ничью?
Как бы неприятно мне ни было это признавать, у нас с Джо есть некое родство, некая связь. Мы оба переживаем не лучшие времена. Моя служба подходит к концу, а его болезнь отнимает у него годы. И еще, я думаю, он понимает, каково это – быть в ответе за смерть другого человека. Возможно, это расследование – мой последний шанс искупить вину, доказать, что я чего-то стою, свести баланс в великой книге бытия.
17
Когда такси высаживает меня возле дома родителей Али, на улице уже темно. Дверь открывается сразу – Али ждала меня. На полу среди керамических осколков лежат веник и совок.