Какой-то горький привкус появляется во рту, когда я иду за Паком по узкому, тускло освещенному коридору. Страх последних трех недель становится вдруг физически осязаемым. Я пытаюсь сохранять спокойствие, разглядывая стрелки на брюках директора морга. Ширина коридора вынуждает двигаться гуськом, голова Пака едва не задевает потолок. Он шагает бодрой походкой, словно мы в парке аттракционов, а не в хранилище мертвых тел. Наконец, мы выходим через двойные двери в ярко освещенный больничный корпус. Из вентиляционных отверстий струится освежающий охлажденный воздух, и тошнота немного отступает.
Пак останавливается у двери с табличкой «Хранение». Я оглядываюсь в поисках ближайшего выхода на случай, если мне станет плохо и захочется выскочить на свежий воздух, но, к своему ужасу, понимаю, что выйти отсюда можно только тем же путем, которым мы пришли.
Пак открывает ключом дверь. Вдоль стен тянутся ряды металлических выдвижных ящиков, от пола до потолка. На каждом, кроме одного, прикреплена этикетка, идентифицирующая его содержимое. В воздухе разлит тошнотворно сладкий, приторный аромат, заглушающий запах разложения. Пак подводит меня к безымянному ящику из нержавеющей стали.
Он чуть приподнимает подбородок.
— Ваша сестра провела в вода неделя. Она изменилась. Это не есть ваша сестра.
Он смотрит на меня в упор, и в его взгляде мне видится настойчивый вопрос.
Как его понимать? Видимо, он хочет сказать, что это просто уже не моя сестра, а лишь полуразло-жившийся труп. А если он в буквальном смысле? Что это может значить?
В нос ударяет резкий запах ванили, и я захожусь кашлем. Директор мрачно произносит:
— Поверьте, этот запах не самое худшее.
Присев, он с силой тянет ящик, выдвигая его полностью. Белая хлопчатобумажная простыня прикрывает труп. Холод замедляет разложение, но запах смерти щекочет ноздри, волоски на шее встают дыбом.
Когда я опознавала своих погибших родителей, это было через стекло, в присутствии полицейских. Далеко не столь интимно. Снова всплывают вопросы, которые я гнала от себя с того момента, как вошла в квартиру Анжелы. Как ей там? Холодно? Тепло? Спокойно? Счастлива ли она?
Директор поворачивается ко мне и наклоняет голову.
— Оставлю вас.
Щелчок двери оставляет меня один на один со смертью. Я смотрю на проступающее под простыней тело. Во рту появляется металлический привкус.
Может быть, это Анжела. Или кто угодно. Мы с Анжелой чуть выше среднего роста, 167 сантиметров, среднего телосложения. Я немного тяжелее в бедрах, а у нее побольше грудь. Но этого, кроме нас двоих, никто не замечал.
Есть ли на теле Анжелы особые приметы? Вопрос Валентина звенел у меня в ушах еще несколько дней после нашего телефонного разговора вместе с моей заикающейся ложью: «Я… я не знаю».
Конечно, я знаю. У нас с Анжелой есть одинаковое родимое пятно. На самом незаметном месте, которое могут видеть лишь самые близкие.
Я поднимаю простыню, чтобы заглянуть под нее. Отвращение к трупу борется с ужасом узнать в этом теле Анжелу. Мерный гул вентиляции вдруг замолкает, и воцаряется гнетущая тишина. С запахом ванили смешивается запах гниющего размокшего хлеба. Я резким движением отбрасываю простыню. Передо мной открывается пепельно-серая плоть, пятнистая от длительного нахождения в воде, объеденная рыбами. Тут и там отсутствуют куски кожи, один сосок отгрызен наполовину. Свалявшиеся космы темных волос доходят до локтей. От лица почти ничего не осталось. Ухо, которое когда-то было проколото несколько раз от хряща до мочки, висит на одном лоскуте кожи. Губы исчезли, обнажив ровные белые зубы. Глаза, к счастью, закрыты. Я не собираюсь проверять, какого они цвета. Волбу над темными бровями зияет дыра. Огнестрельное ранение.
Приближаюсь к самому важному месту, и на меня как будто сваливается вся тяжесть мира. На запястьях и лодыжках видны следы веревок. Перед смертью ее связали. Я останавливаю взгляд на бедрах. Лобковые волосы выглядят совершенно нормально, и, из уважения к бывшей обитательнице этого тела, я мысленно отстраняюсь от того, что собираюсь сделать.
Я просовываю два трясущихся пальца между колен трупа, чтобы немного раздвинуть бедра. Передо мной открывается бледная дряблая плоть, но размокшая сморщенная кожа на внутренней стороне правого бедра абсолютно чиста. Нашего с Анжелой родимого пятна в форме точки с запятой там нет.
Я делаю два гигантских шага назад и, ошеломленная, соскальзываю на пол. От шока глаза широко распахиваются, и что-то странное поднимается к горлу. Звуки пузырятся в нем, булькая, как газировка. Содрогаясь, я зажимаю руками рот, но это не помогает. Несмотря на все усилия, меня разбирает истерический смех.