Этих занятий хватало до пяти вечера, а с наступлением сумерек начиналось одиночество и подступала тоска. Сильнее всего угнетало исчезновение всяческих милых семейных ритуалов. Мама и папа, вернувшись с работы, всегда ставили Фрэнка Синатру, Билли Холидея или какой-нибудь джаз. А по пятницам мама всегда приносила пионы, и их аромат наполнял дом все выходные.
Но больше всего мне недоставало Анжелы. Она была единственным человеком в мире, кто смог бы по-настоящему разделить мою боль. Братья и сестры — хорошо это или плохо — остаются с вами на всю жизнь, в отличие от друзей и любовников. Они понимают вас, как никто другой, потому что росли рядом. Однажды, увидев свое отражение в окне, я на мгновение, одно горько-сладкое мгновение, подумала, что это Анжела, что она вернулась, сделав мне сюрприз. Чтобы обняться, поплакать вместе. Тот вечер был одним из самых трудных.
На следующий год я снова отложила поступление в медицинскую школу и устроилась на стажировку в городской госпиталь ветеранов в Калифорнийском университете. Пустота внутри никуда не делась, но связь с миром стала постепенно возвращаться, мне вновь захотелось быть его частью, а не прятаться в тени. Родители погибли мгновенно, при таком ударе спасти их не удалось бы, даже если бы машина врезалась прямо в больницу. Наблюдение за теми, кому удалось помочь, — наложили гипс, назначили процедуры — вселяло надежду. Четкость и выверенность лечебного процесса возвращали мне чувство контроля. Это уравновешивало эмоциональный хаос, наступивший после внезапной потери родителей.
Я решила изучать онкологию, надеясь, что лечение раковых больных поможет и мне самой обрести надежду на исцеление от той боли, которую принесла мне смерть родителей. Мне думалось, что моя миссия — поделиться этой вновь обретенной надеждой и определенностью с больными и их близкими.
Благородная идея — спасать чьи-то семьи, раз свою уже не спасти. Но тогда я еще не знала, что ждет меня в Париже.
Я откусываю, и теплые тонюсенькие чешуйки круассана, кружась, летят на землю, как стрекозиные крылышки. Сподобилась, наконец, попробовать, хотя пекарня совсем рядом с домом. До самолета всего двенадцать часов.
Рядом с дверью в дом сидит тот же бродяга, которого я видела вчера вечером, когда ходила за колой в магазин. При свете дня, в окружении проходящих мимо него людей, он выглядит еще более жалким и потерянным.
Женщина в спортивном костюме на другой стороне улицы вдруг останавливается и смотрит на меня. Мы встречаемся взглядами. Не обращая внимания на поток машин, она вдруг бросается наперерез уличному движению. Я вспоминаю предостережение Валентина о том, что каждый незнакомец может быть потенциальным серийным убийцей, и в ужасе роняю круассан. Женщина бежит ко мне, но из-за моей спины появляется мужчина и хватает ее в объятия. Машины сигналят, а они берутся за руки и исчезают в толпе. Провожу рукой по лицу, пытаясь рассмеяться, хотя какой тут смех.
Жужжит телефон. Я даже подпрыгиваю от неожиданности. Поеживаясь, роюсь в сумочке, уверенная, что это очередной звонок Себа. Вчера он звонил дважды, но не оставил сообщений. Вернувшись в квартиру Анжелы после сомнамбулического блуждания по городу, я обнаружила под дверью его записку с извинениями. Первым делом залезла под горячий душ, чтобы смыть его запах.
Блуждая в одиночестве по городу, я кое-что поняла: во-первых, инспектор Валентин не так прост, как кажется. Ведь он знал, что в морге может быть тело другой девушки. Зачем же ему понадобилось это скрывать? И во-вторых, Себ уж слишком эмоционален и прилипчив. Его предложение спуститься в катакомбы, а потом посидеть в ресторане, где они любили бывать с Анжелой, говорит лишь о том, что его толкает ко мне ностальгия, ведь лучшей замены подруге не найдешь.
От Себа приходит эсэмэска, и я неохотно открываю ее.
Шейна, ну пожалуйста. Я извиняюсь. Давай продолжим наши поиски. У меня есть еще несколько мыслей. А то, что случилось, — это все из-за алкоголя. Прости. Я виноват.