— Здесь.
Но часто ответом было длительное молчание. В таком случае военачальник, хотя и знал, что называет имя мертвого, повторял его, как того требовал военный обычай, и, лишь вторично услышав молчание, переходил к следующему. В ходе переклички лица присутствующих постепенно мрачнели, потому что каждая пауза означала погибшего товарища и рождало в их воображении кровавые и мучительные образы.
И тут я вспомнила, что тех, кого я всегда называла «десятью тысячами», в действительности изначально было больше — около тринадцати тысяч. Из них теперь подали голос лишь восемь тысяч шестьсот. Более четырех тысяч умерли от холода, голода и ран.
Так же распределили между собой добычу, награбленную в ходе похода. Десятая часть полагалась богам, остальное разделили между собой, в зависимости от чти.
Меня поразило одно обстоятельство: Софос отказался от своей части и отдал ее своему помощнику, Неону из Асины. Я следила за выражением лица Ксена, ставшего свидетелем этого поступка: сначала на нем отразилось удивление, а потом печаль. Софос говорил, что никогда не вернется в Спарту, и вел себя соответственно.
Покинув город, мы двинулись дальше и добрались до границы страны, в которой враждовали две группировки. Мы образовали союз с той, что согласилась пропустить нас, и атаковали ее противника. На своем языке эти люди называли себя обитателями башен, потому что их вожди жили в деревянных башнях, возвышавшихся над остальными поселениями.
Развернулась еще одна кровопролитная битва, принесшая немало потерь, но наши и на этот раз победили. Как всегда, они построились по приказу военачальников, составили стену из щитов и хором грянули свой ужасающий боевой клич. Противник не смог им противостоять, и по окончании сражения союзники показали нам свои деревни и дома, а вожди — своих сыновей, которые, должна признаться, производили сильное впечатление. Их кормили какими-то особыми орехами, росшими в тех краях, несъедобными в сыром виде, но обладающими изысканным вкусом, если их запечь или отварить; шкурка их по цвету напоминала кожу.
В результате мальчики росли не столько вверх, сколько вширь, и откладывали толстый слой жира; их белейшую кожу покрывали ярких цветов татуировки. Я подумала, что они представляют собой что-то вроде дара богам, талисмана, чье назначение — умилостивить силы природы. Учитывая их физическое состояние, больше они ни на что не годились. Зато здешние мужчины вели себя очень активно и в некотором смысле назойливо. Словно животные, много раз пытались приставать ко всем оставшимся с армией девушкам. Мелисса оказалась одной из самых вожделенных, и если бы не вмешательство переводчиков и проводников, предложивших свои услуги и предоставивших местным надлежащие разъяснения, дело кончилось бы кровавой стычкой.
Ксен заметил, что эти варвары — самые дикие из всех, каких он когда-либо встречал; они делали прилюдно то, что у греков принято скрывать от посторонних глаз: например, сходились с женщинами и справляли нужду, — и, наоборот, занимались в укромном уголке тем, что у греков считалось явлениями публичными: разговаривали, танцевали.
Сама видела, как некоторые из них пляшут в одиночку и говорят сами с собой, и меня это позабавило. В каком-то смысле они вели себя естественно, не зная ни коварства, ни лицемерия, впрочем, не становясь от этого менее свирепыми. Тогда я подумала, что жестокость свойственна человеческой природе, особенно мужской, хотя и женщины от нее, конечно, не свободны. Рассказ Менона-фессалийца о пытках, которым царица-мать подвергла тех, кто хвастался участием в убийстве ее сына, который раз наполнил мою душу ужасом.
Теперь у нас снова была провизия и прочая добыча, а также вьючные животные. Положение армии очень переменилось. Я заметила только, что Софос, Хирисоф, как называл его Ксен, словно отошел от дел. Он занимался второстепенными поручениями — например, искал для армии корабли, — и больше не появлялся на собраниях, не вставал во главе войска. Казалось, будто главнокомандующий хочет спрятаться, словно для него здесь не было больше места. Кто знает: может, он намеревался исчезнуть внезапно, так же как и появился, и однажды утром мы попросту не обнаружили бы его рядом.
Я хотела спросить у Ксена, что он об этом думает или знает, но, с тех пор как меня застигли за обыском у Софоса, эта тема стала в наших разговорах запретной. Странно, если учесть, что, в каком-то смысле, мой поступок ускорил развитие событий и вынудил Софоса принять решение, уже зревшее в его сердце. Но я все понимала. Вмешалась в столь деликатное, тайное дело, что мое участие в нем следовало скрыть от всех. Любое слово, сказанное мной по этому поводу, представляло серьезную угрозу.