— Почему?
— Мы были уверены, что это провокация. А потом... Потом был октябрь девяносто третьего. «Каскаду» приказали штурмовать Белый дом. Я заявил, что «Каскад» создан для диверсионно-разведывательной деятельности за рубежом, а не для полицейских операций. Этого нам не простили. «Каскад» разогнали. Отправили дослуживать в округа. Лучших из лучших. Вышвырнули, как использованный гондон! Я обивал пороги, просил: уберите меня, но не губите отряд. Нет, Россия миролюбивая страна, она не посылает за рубеж диверсантов. Будьте вы прокляты. Будьте вы все прокляты!
— Кого вы проклинаете, товарищ генерал-лейтенант?
— Их. Всех. Все просрали. Бездарно, пошло. Подло! Предали армию, предали народ. Тошно, парень. Тошно мне на это смотреть. Мне бы остаться в Афгане. Бог миловал. Он не миловал. Он наказал. Наказал жизнью. За что?
— Чему вы удивляетесь? С вами обошлись так же, как вы с Калмыковым. Использовали и вышвырнули.
— Ты! Щенок! Не тебе судить!
— Почему? Я своих не бросал никогда. Мы никогда не хоронили друзей до того, как их хоронили. Сами, своими руками. Только после этого мы с ними прощались.
— Калмыков выполнил свой долг!
— А вы? Вы свой долг выполнили? Ваш долг был — вытащить его. Как? Не знаю. Это должны знать вы. Почему вы не приказали индийскому резиденту установить личность человека, который назвал себя Калмыковым?
— Мы были уверены, что он погиб.
— А проверить?
— У меня уже не было этой возможности. После октября девяносто третьего я был отстранен от оперативной работы. И хватит об этом. Хватит! У тебя еще есть вопросы?
— Вы сказали, что у Калмыкова было очень сильное биополе. Что вы имели в виду?
— Ну, он мог останавливать электронные часы. Подносил руку — останавливались. Убирал — шли. У наших психологов зашкаливали все приборы. Пленные душманы на допросах пели у него без всякого скополамина. Что еще? За сутки предсказывал подземные толчки. Как змеи. Почему ты об этом спросил?
— После выхода из лагеря его должны были перехватить мурманские бандиты. Четверо. На двух трупах никаких следов. У них констатировали инфаркт. Он мог его вызвать?
— Трудно сказать. У него была теория. О том, что человек несет свою смерть в себе. Ее блокирует воля к жизни. Она слабеет в старости, от болезней. Но можно ее и подавить. Блокировка исчезает, человека убивает то, чего он больше всего боялся. Ты сказал, бандиты? Не исключаю, что их мог убить страх.
— Он их не мог убить. Он их убил.
— Возможно. Сам-то я в эту чертовщину не верю, но Калмыков относился к ней очень серьезно.
— Вы все время говорите о нем в прошедшем времени.
— А как я могу о нем говорить? Он для меня — был.
— Он не был. Он есть.
— Что ты о нем знаешь?
— То, чего не знаете вы. Я расскажу, что было с ним дальше. Он понял, что помощи от вас не дождется. И стал пробираться в Россию сам. Он вернулся в Афганистан. Через афгано-таджикскую границу переходил с группой наркокурьеров. Другого способа не было. Об этом он рассказал моему другу, руководителю реабилитационного центра. Караван наткнулся на засаду. В ней были наши солдаты из Двести третьей дивизии. В перестрелке его ранило в голову. И тут ему повезло. Может быть, единственный раз в жизни. Его узнал командир роты. Он служил вместе с Калмыковым в Чучковской бригаде. Поэтому его отправили в наш военный госпиталь. Сначала в Душанбе, а оттуда санрейсом в Москву. Здесь ему и сделали операцию. Если бы не эта случайность, он так бы и сдох на границе. Я сказал «повезло»? В этом я уже не уверен. Даже не знаю, что было бы для него лучше: сдохнуть на афгано-таджикской границе или провести остаток жизни в российской тюрьме.
— Не говори загадками!
— Его выпустили по амнистии. На амнистию он не имел права, так как в декабре восемьдесят четвертого года военный трибунал в Кандагаре приговорил его к смертной казни, разжаловал и лишил всех наград. Почему не был отменен приговор трибунала?
— Да не было никакого трибунала! Я же сказал: это была инсценировка, операция прикрытия. О трибунале не знает никто.
— Кое-кто знает.
— Этого не может быть.
— Откуда же знаю я?
— Да, откуда?
— От человека, который намерен на основании этого приговора объявить Калмыкова во всероссийский розыск. Вероятно, он нашел протоколы трибунала в архиве.
— Чушь! Их никогда не было в архиве. Я сразу изъял протокол.
— Где он сейчас?
— У меня.
— Покажите.
— Почему я должен тебе доверять?
— Потому что я единственный, кто может что-то сделать для человека, который был вам, как сын. Вы не смогли ему помочь. А я попробую. Не уверен, что получится, но попробую.
— Почему ты занимаешься этим делом?
— Я не хочу, чтобы мне было тошно смотреть на себя по утрам в зеркало. Это мешает бриться.
— Я тебе почему-то верю, парень. Не знаю почему, но верю. Всю жизнь я не доверял никому. А теперь чувствую себя так, будто с моих плеч снимают рюкзак. Неподъемный. Свинцовый.
— Так снимите.
— Сниму. Да, сниму. Мне уже не под силу его тащить. Ты получишь документы. Все. Я перекладываю этот груз на тебя. Понимаешь, что я хочу этим сказать?
— Понимаю.
— Помоги ему, капитан спецназа Пастухов. Помоги моему сыну!.."
Глава десятая
Ход в игре
I
Ровно в двенадцать к офису «МХ плюс» подкатили черный «Мерседес-600» и темно-вишневая «Вольво-940». Из низкого, на уровне тротуара окна полуподвала мы могли видеть только ноги приехавших. Ног было четыре. Две ноги короткие, в черных брюках, две другие длинные, в темно-синем, в мелкий рубчик, вельвете. На всех ногах были черные кожаные туфли, выдававшие в их владельцах людей, которые не часто ступают на пыльный московский асфальт.
В дверь позвонили. Боцман убрал со стола приемной снимки и на правах хозяина пошел открывать. Вошел Мамаев, а с ним человек, которого мы видели на многих фото рядом с Мамаевым. Он-то и был в стильном вельвете: рослый пятидесятилетний господин с высокомерным и словно бы слегка сонным лицом. Это был начальник службы безопасности компании «Интертраст», бывший опер с Петровки, подполковник милиции Тюрин.
Мне не очень нравился план, предложенный Буровым. Он был остроумный и базировался на тонком понимании психологии. В самом деле, дать человеку надежду, а затем отнять ее — сильный способ сломать контрагента. Но такой план хорош только в теории. Когда речь идет о живых людях, остроумие его начинает попахивать дьявольщиной. С живыми людьми в такие игры играть нельзя.
Никакой расположенности к Мамаеву у меня и раньше не было. Теперь же, когда практически до конца, за исключением не имеющих принципиального значения частностей, выяснилась его роль в затеянной им же самим интриге, он не вызывал у меня ни малейшего сочувствия.
Я ничего не имел против того, что Буров выкатит Мамаеву счет по полной программе и заставит уплатить по нему. Но способ достижения этой цели вызывал у меня очень большие сомнения. И чем больше я о нем думал, тем меньше он мне нравился. Нельзя лишать человека шанса.
Мамаев имел право на шанс. Не больше, чем любой другой человек. Но и не меньше. Я решил дать ему этот шанс.
С такой установкой на матч я и начал игру: провел Мамаева в кабинет, предложил ему кресло за черным письменным столом и положил перед ним папку с протоколами военного трибунала, приговорившего Калмыкова к смертной казни.
Мамаеву хватило десяти минут, чтобы ознакомиться с делом. Он достал из кейса какую-то старую школьную тетрадку, заполненную мелкими убористыми строчками, и выборочно сравнил то, что в ней написано, с протоколами трибунала. Затем еще раз внимательно прочитал приговор и закрыл папку. Это был правильно предсказанный Буровым момент обретения надежды. Но даже следа удовлетворения не мелькнуло на хмуром лице Мамаева. Напротив, он еще больше помрачнел, поднял на начальника службы безопасности тяжелый ненавидящий взгляд и негромко спросил:
— Что это?
Тюрин молча пожал плечами.