— Его оперировали вы?
— Нет. Я военный хирург, но уже давно не практикую. Я больше года пытался вернуть его к жизни.
— Вам это удалось?
— Да. Он вернулся к жизни. Он даже начал улыбаться. Эта история убила его.
— Кто эти молодые люди, которые сидят с вами? — продолжал судья, пытаясь понять, что показалось ему необычным и даже странным в этом докторе Перегудове и в его молодых приятелях. — Пастухов, Хохлов, Злотников, Мухин, — перечислил он, заглянув в принесенный охранником листок.
— Мои друзья. Мы вместе воевали в Чечне.
— Кто они?
— В прошлом — офицеры-десантники. Сейчас кто кто. У Пастухова небольшой деревообрабатывающий цех в Подмосковье. Хохлов и Мухин — совладельцы частного детективно-охранного агентства. Злотников — актер.
— Высокий, русый, на красной иномарке — он?
— Он.
— Вспомнил, — сказал судья. — Он мелькал в каких-то рекламных роликах. То ли про стиральные порошки, то ли про жевательную резинку. Я не ошибся?
— Правильно, про «Стиморол», — с усмешкой подтвердил доктор Перегудов. — Только не говорите ему об этом. Его очень тяготит бремя славы.
Нормальный человек. Плотный, сильный. Спокойный. Нормально, с достоинством, держится. Судья понял: а вот как раз это и было странным — их нормальность, обычность. Эти молодые люди были из обычной жизни, из ее середины, не затронутой ни психозом современной рок-культуры, ни лихорадочным азартом бизнеса, жизни на грани фола. Ни спесью богатства. Ни гордыней бедности. Чувство собственного достоинства? А почему это странно? Это тоже нормально!
Судья Сорокин вдруг осознал, что это не они, а он живет в странном мире. Привычный для него мир наверняка кажется странным и даже, возможно, жутковатым человеку из обычной жизни. То, что нормально, рутинно для него, может выглядеть совсем иначе при взгляде со стороны. И потому он задал вопрос, задавать которого вовсе не собирался:
— Что вы думаете обо всем этом?
Доктор Перегудов неодобрительно покачал крупной головой с залысинами, делавшими его лоб обширным, монументальным:
— Ничего хорошего.
— Вы сказали следователю, что не верите в виновность Калмыкова, — напомнил Сорокин. — Так записано в протоколе. Вы и сейчас не верите?
— Нет. Он не убийца. Вы и сами в это не верите.
— Но он признал себя виновным.
Доктор Перегудов пожал сильными, обтянутыми коричневой кожаной курткой плечами.
— Не знаю, почему он это сделал.
— Что же, по-вашему, все это значит?
— Похоже, его использовали как рычаг давления на Мамаева. А потом сдали. Если бы не всплыла эта квартира, его бы оправдали?
— Вряд ли. Дело, скорее всего, было бы возвращено на доследование.
— Вот вам и ответ. Кто-то очень этого не хотел.
Судья Сорокин сумрачно усмехнулся. В этом и была разница между ним и человеком из обычной жизни. Доктор Перегудов мог строить любые, самые фантастические предположения. Они могли быть верными или неверными, это не имело никакого практического значения. А от оценок судьи зависела судьба конкретного человека. Судьи — всегда реалисты. Такая профессия.
— Почему дело Калмыкова заинтересовала ваших друзей? спросил Сорокин. — Вас — понимаю. А их?
— Он наш.
— Что значит ваш? Вы вместе воевали?
— Нет. У нас была другая война. Но он все равно наш. Не знаю, как вам это объяснить.
— Не затрудняйтесь, я понял. Вы хорошо знаете его?
— Мне кажется, да.
— Он вам рассказывал о себе?
— Немногое. Его не назовешь разговорчивым человеком.
— Почему же вы уверены, что хорошо знаете его? Он говорил о себе в бреду?
— Я не знаю, о чем он говорил в бреду. Он говорил не по-русски. Я записал его на диктофон и прокрутил запись лингвистам. Он говорил на пушту и хинди.
— Вот как? Откуда он знает эти языки?
— Он пропал без вести в Афганистане в восемьдесят четвертом году. В госпиталь его привезли с таджикско-афганской границы в девяносто третьем году. Где он был эти девять лет? Там и научился говорить на пушту и хинди. Причем, на том наречии хинди, на котором говорят только в Тибете.
— Вы не спрашивали его, что с ним было за эти годы?
— Спрашивал. Он не ответил. Сказал, что не хочет об этом говорить.
— Странная судьба, — заметил Сорокин. — Вы знали, что у него есть жена и сын?
— Да. Об этом он рассказал.
— Что он рассказал? Это не праздное любопытство. Я не понимаю его. Он наглухо закрыт. Мне это очень мешает.
— Это невеселая история, — помедлив, ответил Перегудов. После ранения несколько месяцев он был без сознания, потом год не вставал. Только с полгода назад я начал отпускать его в Москву. Сначала ездил с ним. Потом он стал уезжать один. Он дежурил у своего дома в Сокольниках. Смотрел издали. На сына, на жену, на ее мужа. Он видел, что тот заботлив, дружит с пасынком, любит жену. Ей с ним спокойно. Он понял, что не имеет права разрушить их жизнь. Вот, собственно, и все.
— Да, грустная история, — согласился судья. — Я хочу задать вам еще один вопрос. Но вы можете не отвечать на него.
— Задавайте.
— Это вы наняли Кучеренова?
— Да. Но я вам об этом не сказал.
— Я и не слышал. Почему именно его?
— Почему? Даже не знаю. Известный адвокат. По телевизору выступает. Мы ошиблись?
— Не вы первый, не вы последний. Многие верят рекламе. Я не спрашиваю, сколько вы ему заплатили. Думаю, много. Потому что без тысячи долларов он и языком не шевельнет.
— Без пяти тысяч. Этого вы тоже не слышали.
— Разумеется. Чем занимаются в вашем реабилитационном центре?
— Кого-то заново учим ходить. Кого-то заново жить.
— Центр такой богатый, что может нанимать дорогих адвокатов для своих пациентов?
— Нет. Мы существуем на добровольные пожертвования. А сейчас с этим плохо. Кризис. Это наши личные деньги. Мои и моих друзей.