— Ты не захворал ли?
— Нет, — буркнул он. — Я умер.
Зинаида ушла, очень встревоженная. Через некоторое время пришел Николай, молча сел в темноте на краешек дивана. Сидел, молчал. Не удержавшись, укорил:
— Говорил я тебе: нельзя ментам верить. Гнилые они. Мусора и есть мусора. Как разбираться с ним будешь, надумал?
Мамаев не ответил.
— Если что, свистни. Я за тебя, Петрович, любому кадык вырву. Так и знай. Я тебя не продам.
Еще посидел. Решив, что Мамаев уснул, осторожно вышел.
Мамаев не спал. В нем продолжалась та же мучительная внутренняя работа. Снова и снова прокручивал он в сознании ситуацию, как шахматист анализирует отложенную в трудной позиции партию, пытаясь понять, где была сделана самая первая ошибка, с которой все началось.
Только под утро он понял, в чем был главный его прокол. Тот, с которого все началось. Он понадеялся, что за шесть лет, которые Калмыкову предстояло провести в колонии строгого режима, проблема решится сама собой. У Мамаева была возможность решить ее уже тогда, сразу: драка, в которой либо Калмыкова убьют, либо он убьет, несчастный случай в промзоне. Не стал решать. Понадеялся на авось. Это и было нарушением главного закона любого жизнеустройства, которое в сути своей всегда зона: либо ты, либо тебя. Дал слабину — плати.
Он дал слабину. Но больше не даст. Никогда!
Утром, перед началом рабочего дня, Мамаев пересекся с генералом с Петровки. Встречу назначил на Москворецкой набережной. По воде стелился туман. Окна гостиницы «Россия» пылали отражением низкого солнца. Парапет набережной был влажный от ночной росы.
Мамаев написал в блокноте единичку с пятью нулями и показал генералу:
— Столько будет, если Калмыков сядет не позже, чем через пять дней.
— Чего? — предусмотрительно спросил генерал.
— Итальянских лир, чего! Баксов! Если через десять дней... — Мамаев зачеркнул ноль. — Понял?
— А если не уложимся?
— Будешь жить на зарплату.
Обрывки листка полетели в воду.
— Петрович, будет сделано, — поклялся генерал. — Все, что возможно. И сверх того.
Сейчас Мамаев в этом не сомневался. С набережной он проехал в офис турецкой строительной фирмы «Измир», приказал перенести мебель из контейнера в дом и подписал все счета.
— К обеду чтобы там не было никого, — распорядился он. — Ни единой души!
В фирме удивились, но спорить не стали. Работа оплачена, а если русский хочет жить в доме с недоделками, пусть живет.
Выйдя из офиса, Мамаев из уличного автомата позвонил Люське:
— Бросай все и езжай на Истру. Купи еды и сиди, жди меня. Никому не говори, куда едешь. Никому. Ясно?
По его голосу Люська поняла, что происходит что-то серьезное, но спрашивать ни о чем не стала.
— Папа, все сделаю, — заверила она. — Только я не помню, где дом. И дорогу не помню. Диктуй адрес.
Адрес. Не было там никакого адреса, только номер участка. Но Мамаев нашелся:
— Писатель, который возил нас. Он помнит. Визитку не выбросила?
— Нет.
— Звони ему. Когда приедешь, запрись, никому не открывай. Свет не включай.
Сообразив, что в доме ей придется быть одной, Люська перепугалась:
— Папа, я боюсь. Там же вокруг никого!
— Черт! Найми кого-нибудь из местных, пусть сторожит!
— Когда ты приедешь?
— Не знаю. Когда приеду, тогда и приеду.
У него было острое желание отправиться на Истру немедленно, затаиться там, переждать опасность, но это было бы проявлением слабости, а он не мог позволить себе быть слабым.
— В офис! — приказал он Николаю и весь день занимался делами с той особенной старательностью, с какой всегда делает рутинную работу человек, которому вечером предстоит тяжелый, но сладостный разговор с уличенной в измене женой.
III
Тюрин приехал в восьмом часу вечера. Даже злобное мстительное чувство, с которым Мамаев ждал его, не помешало ему отметить тяжелую мрачность и словно бы брезгливость на высокомерном и более сонном, чем обычно, лице начальника службы безопасности. Но Мамаев был слишком вздрючен, слишком занят собой, чтобы задумываться о причинах его мрачности.
Не спрашивая разрешения, на правах своего, Тюрин подошел к бару, вмонтированному в книжный шкаф, налил себе старого скотча, который Мамаев держал для важных посетителей, тут же, не отходя, выпил, налил еще и со стаканом в руках уселся в кожаное кресло возле журнального стола.
— Устал, как собака. Полдня за рулем, — объяснил он. — Дела-то плохие, Петрович.
— Может быть, может быть, — покивал Мамаев. — Но ты даже не представляешь, насколько плохие.
— Не хочешь спросить, куда я ездил?
— Нет, Тюрин, я хочу спросить тебя о другом, — ответил Мамаев. — Совсем о другом.
Он пересел из-за письменного стола во второе кресло возле журнального стола и доверительно поинтересовался:
— Скажи, Тюрин, тебе плохо работалось у меня?
— Нормально.
— Может, я мало тебе платил? Работой перегружал? Или тачку плохую купил? Может, ты хотел «мерс», а я купил тебе вшивую «вольвуху»?
— Тачка как тачка.
— Но ведь что-то тебе не нравилось? Давай начистоту. Что тебе не нравилось?
— Кончай, не время! — раздраженно бросил Тюрин. — Многое мне не нравилось. Но не время сейчас об этом.
— Нет, Тюрин, время, — возразил Мамаев. — Время! Другого не будет!
От невозможности сидеть на месте вскочил, быстро прошел по кабинету, остановился перед Тюриным, набычив лысоватую голову и сунув руки в карманы пиджака, как бы силой удерживая их там.
— Понять я хочу, Тюрин. Понять я тебя хочу. Я же тебя из говна вытащил. Я дал тебе все. Ты был мне почти другом. За что же ты со мной так поступил? За что же ты меня продал?