Однако Бурнин отнесся без обиды к отказу принять его дома, так же как к отказу от его приглашений в театр. Он взял интимный, полумальчишеский тон, был с Таней мил и упорно-навязчив, льстил ей, носил цветы и, брызжа здоровьем и радостью жизни, прямо и просто добивался общения с их семьей, а Татьяну дразнил, называя Цербером.
— Слушайте, душка-поручик! Это же дерзость и грубость? Ведь Цербер — это собака! — шутливо обиделась Татьяна.
— Цербер не просто собака, а собака божественного происхождения и особого назначения! — возразил Бурнин. — Между собакой и Цербером разницы столько же, сколько между душкой-поручиком и старшим лейтенантом РККА.
Месяца два спустя после начала их знакомства Татьяна сдалась.
— А он обладает «сценическим обаянием», твой Анатолий, — сказала она мужу. — Мне даже жалко, что я с ним была неприязненна и сурова. Боюсь, что я его чем-то обидела: не был уже дней десять.
И когда Бурнин к ним пришел, Татьяна с упреком сказала ему:
— Куда же вы так запропали, душка-поручик, — ни слуху ни духу?
— Неужели лед тает, божественная собака?! — с искренней радостью воскликнул Бурнин.
Когда события тридцать девятого года призвали Бурнина покинуть Москву, он, уже с капитанскими петлицами, зашел к Варакиным попрощаться.
— Не таите, Татьяна Ильинична, дурных чувств к бывшему соседу, — сказал он, целуя руку Варакиной. — Я вас очень, по-братски, люблю. А если три года назад был надоедлив, то потому только, что до чертиков наскучался по людям…
— Я тоже вас полюбила, Анатолий Корнилыч, — может быть, эгоистично, за то, что вы искренне любите Михаила, — призналась она. — Непременно пишите оттуда, где будете…
Но писал Бурнин вообще редко и мало, а после начала войны и совсем не писал.
Предстоящая встреча с Бурниным волновала Татьяну Он теперь казался ей таким близким, почти родным человеком, точно брат ее Миши.
Она приготовила скороспелый, но вкусный обед, выставила даже бутылку вина и уже с полчаса дожидалась без всякого дела у телефона, когда позвонил Бурнин и сказал, что заехать не сможет, однако же Татьяна Ильинична не пожалеет, если захочет встретиться с ним на улице. Он назвал адрес дома, в котором будет, и намекнул, что может сказать что-то очень ей интересное…
— Вот так сюрпри-из вам, Татьяна Ильинична! Вот так сюрприз!.. Ах, как это все здорово получилось! Ах, как здорово-вышло! — радостно бормотал про себя Анатолий. — Всегда и во всем мне везет!..
С этими мыслями быстрым шагом он приближался к дому, у которого в прошлый приезд ожидал в машине Балашова.
— Анатолий Корнилыч! — почти у ворот неуверенно окликнул женский голос.
— Родная моя, здравствуйте! Непостижимо уму, как вы меня обогнали! — воскликнул Бурнин, увидев Татьяну. — Миша жив и здоров. Я уверен, что вы очень скоро увидитесь… Милая, продолжение нашего разговора следует через десять — пятнадцать минут на этом же месте. Я обещал передать в этот дом письмо. А если их не застану дома, то буду ваш через две-три минуты.
— Разумеется, я вас дождусь, даже если бы сутки пришлось… Уж такая женская участь, — сказала Татьяна, проводив его по двору до крыльца. — А что же Миша письма не прислал?
— У меня было время связаться только по телефону. Внезапно пришлось. А то бы заехал, конечно, к нему… Ну, вы меня извините. Я постараюсь скорее…
Анатолий дернул за ручку старозаветного проволочного звонка, услышал за запертой дверью звон колокольчика и женские поспешные шаги.
Девушка лет двадцати, в поношенном домашнем платье, с половой щеткой в руках, отворила дверь.
— Ксению Владимировну Шевцову могу я…
— Мама! Тебя! — вместо ответа крикнула девушка в глубину квартиры и пригласила его войти.
Бурнин отрекомендовался пришедшей на зов высокой худощавой женщине с ранней сединой в волосах.
— Вам письмо от Петра Николаевича. Я вместе с ним заезжал в прошлый раз, когда он не застал вас дома, — пояснил Бурнин.
— Да, мы только вчера появились обе. Дочь была от райкома на оборонных работах, а вот я в первый раз в жизни, что называется, поехала на курорт. Представьте себе, приезжаю туда двадцать второго, узнала — война. Я — на станцию за обратным билетом и вдруг тут же ногу сломала! — нервно-торопливо рассказывала Ксения Владимировна, пока Бурнин извлек письмо Балашова из полевой сумки. Было заметно, что женщина сдерживает сильное волнение.
Она взяла в руки конверт, и пальцы ее дрожали, щеки покраснели пятнами. Но она не распечатывала письма, а смотрела то на конверт, то в лицо Бурнина.
— Спасибо вам. Что же Петр Николаевич? Где? Что с ним? — спрашивала она в какой-то растерянности.