Саша молчит, сложив ладони в карманы.
— Кто знает, что на самом деле заглушило это радио, — Арс качает головой. — Хотел бы я это знать. Какая-то шестерёнка внутри сломалась, и весь механизм дал сбой.
Он внезапно встаёт, придерживаясь за спинку. Обращает к другу синяки, которые выглядят куда гуще голубых глаз.
— Не вздумай больше хватать меня руками. Лучше посижу дома. Буду смотреть всякую байду по ящику. Сбегай лучше мне за пивком. В леднике осталось всего ничего, а лучше иметь боекомплект. Верно?
Арс вышел, расшвыривая ногами мусор. В ноутбуке рулетка винампа выстрелила Саном и Бабкиным.
— Нева-нева-нева-неважно, — нашёптывает Саша почти бессознательно, — Ни боли, ни жажды…
На столе присыпанные порошком валяются корочки от трёх или четырёх блокнотов и пружинка от отрывного, по всей комнате разбросаны листочки всех оттенков белого, разного формата, словно приглашая собрать какой-то извращённый вид пазла, вернуть их все под свои обложки. Нет уж, не дождётесь, решил Саша, пытаясь разобрать каракули. Все исписаны, по большей части по паре строчек сверху или поперёк, но попадалось и больше надписи, с заштрихованными и перечёркнутыми частями. На карандаш нажимали с такой силой, что он крошился, оставляя грязные пятна.
Он открыл окно, и листы снежной бурей поднялись в воздух, заклубились вокруг, словно клочья тумана. Блондинчик вспомнил фильм, где с неба падал пепел. Кажется, там показывали войну.
— У тебя тут опасно курить. Того и гляди рванёт, — крикнул он в пространство.
Нет ответа.
Мерзость сочится, как будто на сердце тает замёрзшая придорожная лужа. Ощущение, что он вот сейчас совершит предательство, что-то на уровне ножа в спину или угона бабы лучшего друга. Или даже просто собирается измазать его дверь говном. Что-то вроде шутки, только это уже не шутка, этакая пакость.
Он принимается комкать листочки и засовывать их в карманы пальто. Набивает карманы словами — вот как об этом написала бы жёлтая пресса. Набивает словами карманы. Сане нравится, как это звучит, он прокручивает эти слова в голове снова и снова, и от них начинает вонять тухлятиной. Как будто в бумагу, которая занимает место в его карманах, заворачивали дурно пахнущую рыбу.
Он вышел, прикрыв за собой входную дверь.
Тем же вечером Блондинчик спускается в духоту и тёплый запах метро, и ему чудится там аромат кофейных зёрен. Сандра дома. Она, в фартуке с розами, сооружает на сковороде что-то томатное и очень кисло пахнущее. Руки у неё все в помидорах, как будто в крови. На столе в блюде мясные обрезки и открытая банка горчицы. Играет старый кассетный магнитофон, звук убавлен почти на минимум, и Гребенщиков еле слышен за шипением масла на сковородке.
— Ну что? — спрашивает она Сашу.
Он показывает свои трофеи. С отвращением вытрясает из карманов, раскладывает на столе. Сандра читает, водя ногтем по каракулям и шевеля губами. Под ногтями застряли белые томатные семечки.
— Нужно позвать остальных.
Пока Блондинчик сгребает со сковородки томатное месиво и мажет его на хлеб, Сандра звонит Лиходееву и Сургучу.
— Что-то наши собрания стали слишком частыми, — заявляет по телефону Сургучев. — И слишком мрачными.
— Жизнь вообще не леденец, — отвечает ему Сандра. — Давай тащи свою жирную задницу.
Они ни о чём не говорят. Саша ест, собирая подливку ломтём хлеба с подбородка, ищёт в холодильнике пиво и ставит запотевшую банку на стол. Он ест и ест, и ест, и постепенно возникает ощущение, что в желудок складывают камни. Старается ни о чём не думать.
Он знает Арса всего четыре года. Куда меньше, чем, к примеру, Малыш, и даже меньше Сандры. Сандра познакомилась с группой, помнится, на каком-то вокзале. Дрыхли на чехлах с инструментами, беспечные такие, что она сначала умилилась. А потом, засучив рукава, серьёзно взялась за этих кукушат. Уже потом появился Лиходеев, Сургуч и он сам, подобно добавляемым к основной теме инструментальным дорожкам, из которых получалась музыка.
Когда они играли, они были единым целым. Арс стоял у руля, как морской капитан, вращая его то вправо, то влево. Не раз он напивался и отсыпался в трюме, не раз падал за борт. Тогда к штурвалу вставала Сандра, изрыгая проклятья и дымя сигаретами, вела судно сквозь рифы музыкальных лейблов и продюсеров. Лавировала между мелями, о которых знала только она.