— Я к этому привыкла, — легко ответила я, — не переживайте на этот счет.
Он в недоумении посмотрел на меня, но я покачала головой. Я не собиралась углубляться.
— Просто меня это бесит. Первые несколько дней расследования — самые важные, а чем мы тут занимаемся? Устраиваем представление для прессы, вместо того чтобы вести настоящее следствие. А если бы мы захотели привлечь внимание СМИ к тому, в чем они действительно могут нам помочь, проси — не допросишься. — Он вздохнул. — Но нам все равно нужно это сделать — вдруг что-нибудь получится. А если мы не дадим эту информацию и доступ к семье, они поведут себя в десять раз хуже.
— Думаете, обращение Шефердов ничего не даст?
— По моему опыту, никогда не дает. Какой убийца сознается, увидев горе родителей? Если у вас хватило духу убить ребенка, не говорите мне, что немного слез перед камерой напомнят вам о совести.
— Но может, родные убийцы — жена, мать…
Блейк качал головой.
— Да вы что. Представьте, что́ они могут потерять. Большинство и пальцем не шевельнут, чтобы отдать полиции члена семьи.
— Правда? — Я не могла в это поверить. — Они лучше будут жить с убийцей?
— А вот подумайте, — сказал Блейк и начал считать, отгибая пальцы: — Полный хаос — весь ваш мир встает с ног на голову. Потеря дохода — могут забрать главного добытчика, и вы с семьей будете перебиваться на пособия. В окна вам полетят камни, на стенах дома появятся граффити, за вашей спиной будут перешептываться, когда придете в магазин. Соседи вас возненавидят, поэтому никто больше не поболтает с вами через забор. А помимо всего прочего ваши потенциальные свидетели, которые предположительно обвинят убийцу, скорее всего с ним связаны. Вы сдадите любимого человека?
— Но Дженни убили! Она была двенадцатилетней девочкой, которая никому не причинила зла. Как можно быть верным тому, кто виноват в этой смерти?
Он покачал головой.
— Верность — сильное чувство. Трудно пойти против нее и поступить правильно. Можно понять, почему предпочтут сделать вид, будто это их не касается.
Я припомнила вопросы журналистов. Пока Блейк был настроен так откровенно, мне нужно было кое-что узнать.
— Вскрытие… Они… ее… изнасиловали?
Он секунду колебался.
— Я бы так не сказал.
— Что это значит?
— В последнее время — нет, — медленно ответил он и сжал губы в тонкую линию, я же расширила глаза.
— Значит, можно сказать… были следы…
— Можно сказать, она была на четвертом месяце беременности. Это все упростило. — Он говорил тихо, отрывисто, буднично. Нечего и думать, что я ослышалась.
— Но она же была ребенком, — только и смогла выдавить я. Мне не хватало воздуха в легких, я не могла как следует дышать.
— Ей было почти тринадцать лет. — Он хмурился. — Мне не следовало вам этого говорить… вообще ничего. Вы единственная, кто знает об этом, помимо полиции. Если это пойдет дальше, я буду знать, кто проболтался.
— Нечего меня запугивать. Я ничего не скажу.
Я помыслить не могла, чтобы рассказать кому-нибудь то, о чем мне сейчас поведал Блейк. Страшно было даже подумать, что за этим стояло.
— Я не пытался вас запугать. Просто… у меня могут быть серьезные неприятности за необдуманные слова, ясно?
— Тогда зачем вы вообще мне об этом сказали? — обиделась я.
Он пожал плечами:
— Полагаю, не захотел вам солгать.
Я ничего не ответила — не смогла, — но лицо у меня запылало. Я едва знала этого детектива, но он определенно обладал талантом выбивать меня из колеи.
Он сочувственно на меня посмотрел.
— Почему бы вам не уехать отсюда? Ведь у вас нет никаких причин оставаться здесь?
Я покачала головой, а он развернулся и пошел в актовый зал. Взявшись за ручку двери, он секунду помедлил, успокаиваясь. Затем открыл дверь и исчез за ней.
Моя щека утопает в одной из подушек, разложенных вдоль спинки дивана. При вдохе и выдохе шелковистая ткань притягивается к моему рту, а затем опадает. Я наблюдаю за ней из-под ресниц. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох.