— Вчера плюшки нам продавал в Белебее.
— Помилуйте, очень даже хорошо знаем. Это Иван Сергеевич Клюквин! Никогда он большевиком не был.
В кармане убитого нашли бумажник с документами на имя Клюквина, и тогда выяснилось окончательно, что вместо комиссара Пирожникова чехи расстреляли белебеевского пирожника.
Тут прибежал Петрик с мокрыми от купанья волосами и, нагнувшись над расстрелянным, тоже опознал в нем пирожника.
Седой старичок снял соломенную шляпу и пошел собирать вдове на похороны. Пассажиры, только что принимавшие участие в ловле пирожника, теперь охотно бросали рваные полтинники сборщику. Петрик и Володя тоже положили по полтиннику и подошли к жене убитого. Она по-прежнему лежала без памяти. Легкий ветерок шевелил прядку золотистых волос, выбившихся из-под розовой косынки.
— Доктора бы надо, — произнес чей-то сочувственный голос, а человек в замасленной блузе, оглянувшись по сторонам, сказал, сжимая кулаки:
— Учредиловские душегубы... Гады! Сволочи!
В это время подошел встречный поезд, и пассажиры кинулись в вагоны. Седой старичок сунул собранные деньги в карман вдове, перекрестился и вскочил на площадку. Два поезда разошлись в разные стороны, а около линии остались лежать расстрелянный Клюквин и поодаль от него молодая вдова.
До самой Уфы пассажиры обсуждали ошибку с расстрелом пирожника и негодовали на поспешность солдат. Неужели нельзя было прежде проверить у человека документы!
* * *
В Уфе многие пассажиры покинули вагон, и расстрелянного Клюквина забыли. Новые пассажиры вели новые разговоры. Вместо седого старичка, собиравшего деньги на похороны, против Петрика сидела теперь сестра милосердия, высокая женщина с тонким носом и длинным подбородком. Она села в Уфе и, заняв свое место, тщательно закутала голову платком.
— Зубами мучаетесь? — поинтересовалась соседка.
— Угу! — промычала сестра милосердия, морщась от боли.
— Очень больно?
— Угу!
— А вы бы соль в дупло попробовали. Иногда помогает. Или керосином намазать щеку, а потом компресс.
Сестра милосердия не ответила. Она развязала постель, достала подушку, укутала ноги одеялом и скоро засопела носом, да так здорово, словно в носу у нее спрятался шмель. Спала сестра до вечера, а вечером забилась в угол и слушала, как в другом конце вагона пели песню про славное море, священный Байкал.
— Давай поедим и спать ляжем, — предложил Петрик.
Володя вынул провизию — щедрый дар станционного сторожа: четыре яйца и полкаравая хлеба. Петрик раздобыл в другом конце вагона чайник с полуостывшим кипятком, и ребята принялись ужинать.
— Еще одно яйцо пополам съедим?
— Ладно.
Володя потянулся за яйцом, но оно выскользнуло из рук и покатилось по полу.
— Эх ты, безрукий, — сказал Петрик и полез под скамейку.
Он долго ползал по грязному полу и яйцо нашел.
Когда кончили ужинать, Петрик дернул Володю за рукав и потихоньку вызвал в тамбур. Здесь он оглянулся по сторонам и таинственно прошептал:
— Сестра милосердия, которая с больными зубами, совсем не женщина. У ней под юбкой брюки надеты.
Тетя в брюках
«Куда едет переодетая сестра милосердия? — раздумывали ребята. — И зачем потребовалось это переодевание? Ясно, человек скрывается и боится, что его узнают! А кого может бояться сестра милосердия? Чехов и народной армии. А кто боится сейчас чехов? Боятся большевики и комиссары».
Так рассуждая, Петрик и Володя решили, что с ними рядом едет переодетый большевик. Но как ловко он придумал! Поди, догадайся, что за птица сестра милосердия. Не закатись яйцо под лавку, Петрик ничего бы не узнал. Да и яйцо тут ни при чем. Все дело в плохо подвернутой штанине. Она-то и выдала сестру милосердия.
Володя давно спал, а Петрик никак не мог уснуть. Разные мысли лезли ему в голову. Хорошо, что это он, Петрик, полез под лавку. Ну, а если бы кто другой? Что бы тогда получилось? Пришли бы чехи, содрали платье с сестры милосердия, увидели брюки и... расстреляли, как пирожника Клюквина.
Петрик даже вздрогнул от страха. Надо предупредить большевика. Пусть хорошенько подогнет штанину да булавкой прикрепит, чтобы не спадала. Скорей надо предупредить, пока не поздно.
Пассажиры в вагоне спали. С верхней полки раздавался храп. Сестра милосердия свистела носом.
Разбудить ее и сказать? Нет, надо быть осторожнее. Лучше всего записку подсунуть, пусть прочтет. Но как написать: в вагоне нет света, темно.
Сестра милосердия заворочалась. Неужели вставать хочет? Так и есть. На площадку пошла. Петрик тихонько поднялся и на цыпочках последовал за ней.
Сестра закрылась в уборной. Петрик расположился на карауле около дверей. Никого нет. Надо подождать, когда она выйдет, и поговорить.
Минута тянулась за минутой.
Что она там застряла? Еще придет кто-нибудь, тогда все кувырком пойдет. Но... Ручка, кажется, щелкнула. Дверь открылась.
— Послушайте! — зашептал Петрик. — Послушайте... Никого нет в тамбуре. Я знаю, что вы переодеты. Я никому не скажу. Я только предупредить. У вас левая штанина плохо держится. Вы булавкой подколите. Булавкой...
Монотонно грохотали колеса: тук-тук-тук-тук, тук-тук-тук. Сестра милосердия молчала.
— Я вас не выдам. Честное слово. Не бойтесь.
Сестра милосердия достала папиросу, закурила, глубоко затянулась и проглотила дым.
— Вот что, хлопец... У меня зубы болят. Я все время спать буду. А если документы проверять придут, скажешь, что я твоя тетя, и мой документ покажешь. Хорошо? Вот, сунь подальше. Не потеряй.
— Хорошо.
— Ты где выходишь?
— В Челябинске.
Кто-то, шедший из соседнего вагона, открыл дверь и вошел в тамбур. Свистя, ворвался сквозной ветер в окно. Сестра милосердия шмыгнула в вагон. Петрик стремглав бросился за ней.
Сестра легла и скоро заснула, а может быть, просто притворилась. Но Петрик не спал. Разве тут до сна?
На рассвете пришел контролер с никелированными щипцами проверять билеты, а за ним военные. Стали смотреть документы. Петрик протянул удостоверение
— Тетя только заснула! С зубами мучается. Не будите, пожалуйста.
Солдат повертел коленкоровую книжку в руках, поглядел на красный крест и прошел дальше. Только он покинул вагон, сестра приподняла голову. Петрик понимающе подмигнул: будьте спокойны, все в порядке!
Почти все пассажиры в вагоне ехали на короткое расстояние. За сутки переменилось столько людей, что вполне безопасно было величать сестру тетей. Никто не знал, что племянники с «теткой» садились в поезд на разных станциях.
— Тетя, чаю хотите? Принести вам кипятку?
— Нет, не надо. От горячего зуб хуже болит.
— А молоко?
— Я молока не пью.
На разъезде пассажиры вышли из вагона гулять в ожидании встречного поезда, и «тетя», воспользовавшись удобной обстановкой, тихо спросила:
— А вы зачем, ребята, в Челябинск едете?
— Брата разыскиваем.
И мальчики шепотом рассказали историю своих скитаний. Про самарскую жизнь, заговор капитана Курова и про расстрелянного пирожника Клюквина.
У «тети» снова схватило зубы:
— Лучше я прилягу.
И «тетя» легла на лавку, накрывшись одеялом. Лихорадило ее, видимо, по-настоящему. Но зеркало и пудру «тетя» не забывала. Впрочем, ребята догадались, почему «тетя» в зеркало так часто смотрелась да подбородок щупала. Это она следила, как растет борода. А борода «тетю» погубить могла — до Челябинска еще сутки ехать.
Наступила вторая ночь. Теперь караулить должен был Володя. Прежде, чем улечься спать, Петрик многозначительно напомнил брату про расстрелянного Клюквина.
— Знаю! — недовольно пробурчал Володя, убирая в карман книжечку с крестом на обложке.
— Смотри, не засни!
— Да знаю же.
Петрик свернулся калачиком и уснул. Володя долго крепился, прислушиваясь к сладкому храпу спавших пассажиров. Как трудно не спать, когда все спят! И скоро ли наступит рассвет? Скоро ли утро? Хорошо было бы караулить вдвоем. А «тетя» спит. И Петрик спит. И все пассажиры спят. И только один Володя должен сидеть, как филин, с открытыми глазами, не спать.