— Недоволен народ властью! — подтвердил Геласий, наливая чай в блюдечко. — Шибко недоволен. В больнице лежал — и то приметил по разговорам.
— Власть эта неправильная, не наша, — горячо заговорил Артемий Иваныч. — А нам нужна такая власть, чтоб сам народ был хозяин.
— А по-моему, лучше, если б совсем власти не было никакой, — твердо сказал старик Софронов. — Живем мы далеко, на краю света, не мешаем никому, и нам не мешай. Ни белых, ни красных, ни черных — никаких нам не надо!
Долго тянулась беседа за чаем. Усталый Боря заклевал носом. Очнулся он, когда хозяйка убрала со стола посуду, а Геласий расстелил кошму у печки. Но старик Софронов с хозяином никак не могли договориться.
— Погоди, не то летом запоешь, Анкудин Степаныч! — кричал Избышев, размахивая длинными руками. — Не думай, что ты далеко забрался. И в твою берлогу гости придут, и твоих пчелок потревожат! Сегодня у тебя на войну коня возьмут, завтра телегу запишут, а послезавтра скажут: сына подавай... Да-да! Сына подай, скажут. Сына!
— Ну, это врешь! Сына я теперь не дам! — погрозил пальцем Софронов.
— Силком возьмут, Анкудин Степаныч!
— Не дам!
— Возьмут. Никуда не денешься!
— Не возьмут! В горах места хватит!
— A-а... Тогда не спорю! — развел руками Избышев. — Горы спасут, это верно. Правильное твое слово. Все наше спасение в горах да... в горохе.
— В каком горохе?
— А вот что Мокин прислал. Человек темный, грамоте не знает, а весточку точную дал.
И Артемий Иваныч начал считать горошины.
— Сорок шесть бойцов! — воскликнул он с удовлетворением.
— Не понимаю, — поправил Софронов серебристую бороду. — Загадки загадываешь.
— Придет время, Анкудин Степаныч, разгадаешь. И не только ты поймешь, но и сын твой поймет, и этот парнишка поймет! (Тут Избышев погладил Борю по голове). Вспомнишь мое слово!
«Горох, горох! — думал Боря, свертываясь калачиком на мягкой кошме. — Как горох может спасти?»
Бородатый Артемий Иваныч показался ему большим чудаком.
Боря встречает обуховцев
Утром жена Артемия Иваныча накормила заезжих гостей обильным завтраком, и они тронулись в дальнейший путь.
Хорошо ехать на сытых лошадях по легкому морозу, слегка пощипывающему щеки. Геласий правил лошадьми, то и дело пощелкивая языком.
Боря с любопытством оглядывается по сторонам. Никогда он не видел такого огромного леса и таких высоких гор. И чем дальше едут путники, тем выше вздымаются горы, а лес становится все гуще и гуще.
Сколько часов прошло с тех пор, как покинули Еловку, а ни одного человека не встретилось на пути. Куда делись люди? Боря спросил Геласия, тот усмехнулся:
— А откуда же тут человеку быть? Люди в деревнях живут, а в здешних местах их нету.
Когда скрылось солнце, стало темнеть, и снег сделался синим, Анкудин Степаныч приготовил на всякий случай ружье.
— И ночью поедем? — спросил Боря.
— Поедем! — ответил Геласий. — Дорога нам знакомая.
Но Анкудин Степаныч не согласился:
— Тут на брошенной заимке новосел поселился. У него заночуем.
До заимки ехали долго, а может быть, так только показалось Боре. На невысоком пригорке мелькнул желтый огонек и снова пропал за мохнатыми ветками столетнего кедра.
— С этой стороны никак не подъедешь, — сказал старик. — Кругом объехать придется. Держи вон на ту скалу.
Геласий повернул лошадей и, сделав порядочный крюк, остановил кошеву возле небольшой избушки. Он обошел ее кругом и постучал в крохотное окошко. Почти сразу же дверь открылась, и чей-то густой голос спросил:
— Кто там?
— Проезжие. Переночевать пустишь, хозяин?
— А сколько вас?
— Два с четвертью.
— Ну, заходите.
Геласий остался распрягать лошадей, а Софронов с Борей вошли в избушку.
— Вон она какая четверть! — сказал хозяин, усатый человек, разглядывая Борю. — А я думал с медовухой или с самогоном.
Боря озирался по сторонам. Какая маленькая комната! И какая в ней большая печка. На деревянной кровати сидела худощавая беловолосая женщина в ситцевой кофте и городской узкой юбке. Она вязала на спицах шерстяной чулок. Хозяин избушки тоже был одет не по-крестьянски, совсем не так, как одевался Анкудин Степанович.
— Что смотришь на меня? Не узнал? — спросил хозяин, заметив пристальный Борин взгляд.
— А я вас никогда не видел, — ответил Боря. — Как же я могу вас узнать?
— Смышленый! — усмехнулся хозяин.
Анкудин Степанович разделся, сел на лавку и молча стал разглаживать свою серебристую бороду. Хозяева тоже молчали. Только с приходом Геласия завязался разговор.
— Видать по всему, человек вы пришлый, — определил молодой кержак. — Не наш, не алтайский.
— Да, пришлый.
— Откуда?
— Из Питера.
— Из Питера? — Геласий привстал от радостного изумления. — Вот это приятно.
— А вы откуда путь держите?
— Я издалека. Еще дальше, чем Питер. Из Франции.
Тут хозяин в свою очередь изумился и спросил недоверчиво:
— Как же вы туда попали?
— Помогал французам воевать против германца. Про Бремон слышали? Крепость есть такая неприступная... Нашим солдатам брать ее пришлось.
— Про крепость Бремон ничего не знаю, а про то, что русское пушечное мясо во Францию посылали, слышал.
— Газами меня отравили там. Теперь вот домой еду.
Геласий и хозяин избы взаимно обрадовались новому знакомству. Один хотел узнать побольше про Питер, другой про Францию.
— Как тебя зовут, милый человек? — спросил молодой кержак.
— Павел Александрович, а фамилия моя Гордиенко. А тебя?
— Геласием. А батюшку моего величают Анкудином Степановичем.
— Будем знакомы! — протянул руку Гордиенко. — Феня, чайничек поставь. Людям с дороги согреться надо.
— Чайник у нас свой, — предупредил Геласий. — И посуда своя.
— Понятно! Чужую употреблять вера не дозволяет. Обмирщиться боитесь. Все знаем. Ну, подкинь дровец, Феня.
Женщина завозилась возле печки. А Геласию не терпится. Хочет он поскорее услышать про Питер, как там происходила революция.
Гордиенко стал рассказывать. Сам он на штурм Зимнего дворца ходил, всю революцию видел своими глазами и делал своими руками.
— А почему из Питера уехал?
— Так сразу не объяснишь, — уклончиво ответил Гордиенко. — Долго рассказывать...
— А у нас время есть. Послушаем.
Феня накрыла стол. Анкудин Степаныч заварил вместо чая сушеные цветы и поставил кринку с медом. Медовых пряников насыпал щедрой рукой целую горку.
— Кушайте на здоровье! — предложил старик, обращаясь к хозяевам.
За чаепитием Гордиенко рассказал про сильный голод в Петрограде, про осьмушку хлеба и про Обуховскую коммуну.
— Приехали мы на Алтай, думали здесь коммуной жить и трудится. Да, видно, зря ехали. Ничего у нас не получилось, кроме полного разорения. Землю нам, правда, дали хорошую, на Бухтарме, против Кондратьевского села... Участок большой... тысяч пятьдесят десятин будет. Но к земле еще плуг требуется и лошадь. А лошадей мы всего-навсего восемнадцать голов достали. Вручную землю пахать пришлось. Но и это шут с ним, не беда. А вот как советская власть пала в Сибири, нам и вовсе житья не стало от кулачья и казачества. Ограбили, можно сказать, до нитки. Вот и решили мы разойтись в разные стороны, по окрестным деревням. Конечно, мастеровой человек нигде не пропадет, рано или поздно опять соберемся вместе. Но обидно, что с коммуной вышла такая заминка.
Софронов не вмешивался в разговор сына с Гордиенко, держался настороже, а когда тот заговорил про коммуну, старик и вовсе надулся индюком.
— Слух до нас дошел, что в вашей коммунии мужики на бабах землю пахали, — сказал он. — Верно это, или зря болтают?
Гордиенко усмехнулся и повернулся к жене:
— Феня, объясни людям, как на самом деле было.
— А чего тут объяснять. Мужики на нас не пахали, а было такое дело, что женщины один раз попробовали вместо лошади плуг тащить. Только баба не кобыла, силы в ней такой нет. Плюнули да лопатами стали землю рыхлить...