Много лет Федору Афанасьевичу: на восьмой десяток уже перевалило, но старик еще крепок и могуч. Во время сенокоса он такие высокие стога мечет, что старший сын его, пятидесятишестилетний богатырь Мефодий, едва за ним поспевает. Они похожи друг на друга, только у отца волосы белые, как снег, а у сына — чернее сажи. У Федора Афанасьевича борода широкая, лопатой, чуть не до пояса, а у Мефодия покороче и не такая пушистая.
Оба они вышли встретить приезжих гостей. Белобородый старик спустился с крыльца терема, а чернобородый появился откуда-то с стороны, как будто из-под снега вынырнул. Тут только Боря заметил, что за деревьями стояло еще несколько больших изб с высокими косыми крышами.
— По пути заехали, Федор Афанасьевич, — словно извиняясь за беспокойство, сказал Анкудин Степаныч и низко поклонился.
Гусев молча кивнул в ответ и показал сухим пальцем на крыльцо, приглашая гостей войти в дом.
Старик Софронов и Боря поднялись по ступенькам и через полутемные сени вошли в просторную светлую избу с чисто вымытыми полами. От самого потолка до широких крашеных лавок спускались пестрые, расшитые причудливыми узорами полотенца, придавая стенам избы нарядный, праздничный вид.
Анкудин Степаныч нашел глазами правый угол, уставленный потемневшими от времени иконами и медными распятиями, и широко закрестился, отвешивая низкие поясные поклоны. Боря последовал его примеру, потихоньку разглядывая деревянный подсвечник перед образами с большой толстой свечой из желтого воска.
Старик Софронов окончил молитву и еще раз поздоровался с хозяином, неслышно вошедшим в избу. Федор Афанасьевич приезжих встретил приветливо, а Борю погладил по голове. Его внучка, высокая, дородная женщина, собрала на стол, и Гусев пригласил пообедать. По случаю пятницы обед был постный. Подавали уху, жареную форель, пироги с грибами и капустой. Вначале хозяева и гости ели молча, а к концу обеда разговорились.
Федор Афанасьевич, совершивший удивительное путешествие по одиннадцати столицам Западной Европы, любил вспомнить свои скитания и поговорить о них за доброй чашкой медовухи. Он хорошо помнил все рогатки, мешавшие ему проникнуть в недосягаемые царские дворцы. И хотя ездил старик-кержак по Европе в скорых поездах, нередко в мягких вагонах, путешествие показалось ему несносным и мучительным.
И сейчас хозяин стал рассказывать про свои мытарства в одиннадцати столицах и незаметно перешел к поискам Восеонской земли. И получилось так, что в царские чертоги столь же трудно проникнуть, как в легендарное Беловодье.
Но Анкудин Степаныч сказал:
— А все-таки ты проник, Федор Афанасьевич. Обижаться тебе грех.
— Да я не обижаюсь. Только пользы никакой не получилось, а денег прожил — даже не сочтешь сколько.
— А что с лесничим стало? Где он теперь? — спросил Геласий.
— Где? В проруби мужики утопили во время революции. Взяточник был лютый. За жадность свою погиб.
— А шуба цела?
— Что ей делается! — ответил Гусев и обратился к дочке. — Достань, Дарья.
Дочь открыла сундук, обитый белой жестью, и извлекла огромную шубу. Федор Афанасьевич надел ее в рукава и словно потонул в ней.
— Генеральское, — сказал он с гордостью и любовно пощупал сукно.
— Да, хороша! — одобрил старик Софронов и тоже погладил генеральское сукно ладонью, а затем с видом знатока подул на соболий мех.
Шубой любовались и восхищались долго.
— Не дурак был лесничий, знал, что просил, — сказал Анкудин Степаныч. — Цены такой шубе нет.
Потом дочка убрала ее в сундук, и разговор перешел на другое. Старик Гусев спросил, как бы сам себе не веря:
— Говорят, в Тобольске царя убили? Слух до нас такой дошел.
— Убили, — с плохо скрытым одобрением в голосе подтвердил Геласий. — Еще летом.
— Господи, помилуй! Царство ему небесное!
Федор Афанасьевич перекрестился и задумчиво посмотрел на стену, где красовались портреты двух последних русских императоров.
— А еще говорят, будто в Омске царем выбрали генерала Толчака...
— Адмирала Колчака, — поправил Геласий. — Я в больнице лежал, сам слышал — газетку читали.
— Это правильно! — одобрил Гусев. — Без царя народ сирота. Где царь — там и страх. А без страха жить нельзя.
— Французы без царя живут, — торопливо вставил свое слово Геласий.
— Знаю. Потому что басурманы, — Федор Афанасьевич недовольно скосил глаза на молодого кержака. — Я сам всю заграницу объехал. Повидал народу всякого!
Старик Софронов подошел к стенке, где висели царские портреты, отпечатанные яркими цветными красками, и, разглядывая их, спросил:
— Ты что же, этим царям мед возил, Федор Афанасьевич?
— Этим. Лександре Третьему и Николаю Второму.
— Теперь, стало быть, Колчаку везти очередь пришла?
— Будет царствовать крепко — и повезу. Главное, чтоб он порядок на земле навел. Чтоб никаких ни красных, ни белых не было. Чтоб по-старому жизнь повернул.
Боря подметил: Геласию речь его была не по сердцу.
А старик Софронов сказал:
— Меду у тебя много, на десять царей хватит. А я так смотрю: наше дело сторона. Мы никому не мешаем, и нам пусть никто не мешает.
И он велел Геласию запрягать лошадей.
След найден
Когда зажгли свет в парикмахерской, Володя увидел: на полу в кухне сидел Петрик и растирал ушибленную ногу. Офицер держал за рукав женщину в расстегнутой шубке, приставив к ее виску дуло нагана. Бориса Петровича в парикмахерской не было. В погоню за ним умчались все солдаты, за исключением одного, который собирал и зажигал фитили.
Володя не знал, почему вдруг погас свет в комнате. Он не видел, как Петрик набросил на тарелку подушку. Да и офицер с солдатами тоже ничего не заметили. Они были убеждены, что студент сам задул огонь, чтобы удрать в темноте.
Военные увели незнакомку, но мальчиков не тронули. Петрик закрыл дверь на задвижку и вернулся в кухню. Володя при свете жировика разглядывал найденную на полу свинцовую букву.
— Поймают его? — спросил он.
— Не знаю!
— А ее расстреляют?
— Расстреляют! — уверенно ответил Петрик.
Володино сердце затрепетало. Он вспомнил, как у телеграфного столба расстреливали пирожника Клюквина. Перед ним возникло бледное лицо с перекошенным ртом и широко раскрытыми глазами. Неужели и эта женщина так же упадет на колени, закричит таким же страшным голосом, когда солдаты поднимут наганы? Петрик тушил фитили. Огонь обжигал ему пальцы. Мальчик не чувствовал ожогов.
Почти всю ночь ребята провели без сна.
Зачем же расстреливают хороших людей? Зачем убили рабочих в Куломзино? Они не хотели, чтобы над ними царем был Колчак! Но разве за это можно убивать?
— Проклятый Колчак! — прошептал Володя, обнимая брата.
— Чистая гадюка!
Петрик рассказал, как он накинул подушку на светильник и как нарочно упал в кухне на пол, чтобы споткнулись солдаты. Он говорил без тени хвастовства, но Володя думал, что на такой геройский поступок способен только Петрик.
Рано утром в парикмахерскую пришла хозяйка и объявила:
— До первого числа у парикмахера за квартиру заплачено, а если его к первому не выпустят, я помещение сдавать буду. У меня портной просится.
До первого марта оставалось семнадцать дней. В апреле будет потеплее. Можно перебиться на вокзале. Но как быть в марте? Где найти пристанище? Где укрыться от суровой сибирской зимы?
Этот вопрос Петрик решал, когда шел в крепость разыскивать Борин след. Но так и не смог ничего придумать. В канцелярии воинского начальника он обратился за справкой к старшему писарю с унтерофицерскими погонами. Тот покачал в раздумье головой.
— Ничего не скажу, хлопец. С малолетними ребятами никакого дела мы не имеем.
Петрик пошел в другую комнату и, приглядев писаря с добрым лицом, повторил свою просьбу. Но как иногда бывает обманчива наружность! Писарь (он оказался дежурным по канцелярии) закричал сердитым голосом:
— Иди вон, не мешайся здесь!