Петрик уперся. Он не хотел уходить. Дежурный схватил его за плечо, сильно надавил большим пальцем косточку. Петрик завизжал от боли. Писаря засмеялись.
— Ишь, звереныш! Ты за ухо его, Феклин, лови. За ухо!
На шум вышел из кабинета совершенно лысый поручик.
— Что здесь за совдеп? — крикнул он и звякнул шпорами.
В канцелярии стало тихо. Дежурный писарь, вытянувшись в струну, рассказал, с каким делом пришел Петрик.
— Вышвырните его вон!
— Есть, вашскородь!
Но в эту минуту раздался густой, немного ленивый бас:
— Подождите. Совершенно верно. Я помню это дело. Ребята такие были и их отправили куда-то. Кажется, к черту на кулички.
Это говорил военный врач, толстый огромный человек в зеленом кителе. Он случайно вышел из другого кабинета в канцелярию и слышал рассказ дежурного писаря.
— Скажите Максимову, пусть посмотрит дело с перепиской санитарного управления. Там есть что-то.
Поручик звякнул шпорами, сверкнул лысиной и скрылся в кабинете. Врач тоже ушел. Дежурный писарь сказал Петрику:
— Ну, иди за мной!
Петрик повиновался. Писарь Максимов работал в соседней комнате. Он достал пухлое дело в синей обложке и действительно быстро нашел списки ребят, снятых с эшелона за № 153/462.
— Как, говоришь, фамилия?
— Козлов Борис.
Писарь долго искал Борину фамилию и наконец нашел.
— В Усть-Каменогорск отправили. Принял ребят и получил кормовые деньги воспитатель Федоровский. Расписка от восьмого июля.
— В Усть-Каменогорск? Где же это будет?
— Семипалатинская губерния.
Петрик, чтобы не забыть, записал в книжечку и побежал домой с радостной вестью.
Володя обрадовался, но менее, чем можно было ожидать. Петрик рассказал о гадюке-писаре, о лысом поручике со шпорами, о толстобрюхом докторе. Володя старался внимательно слушать, но глаза его слипались.
— Володька! Ты спишь!
Володя вздрогнул:
— Нет, ничего. Я так. Смотреть больно.
Петрик внимательно взглянул на пылающие щеки брата.
— У тебя лицо красное! — он потрогал, точно так же, как это делала дома мама, Володин лоб. Он был горячий. — Что с тобой? — чуть не заплакал Петрик. — Да ты же болен, Володька!
Ночью Володя бредил и метался в жару. А Петрик, слушая несвязные Володины слова о Боре, в отчаянье думал: «Почему все несчастья пришли сразу? И арест Бориса Петровича, и необходимость искать новую квартиру, и Володина болезнь».
На другой день Володе сделалось хуже. Петрик не пошел в экспедицию за газетами. Он решил сходить за доктором и пошел посоветоваться с хозяйкой. Марья Егоровна выслушала его сочувственно и пришла навестить больного.
— Ой, как холодно у вас! — сказала она, зябко кутаясь в пуховый платок.
Володя лежал на койке Бориса Петровича, тихо стонал. Марья Егоровна пожалела мальчика и взяла его к себе на кухню.
В тот день вечером, когда Володя, напившись отвара малины с медом, спал на русской печке под двумя тулупами, Петрик рассказывал Марье Егоровне про свою маму, Киштовку, Борю, про длинный путь через Башкирию в Сибирь.
Марья Егоровна слушала, подливала Петрику чай, пододвигала хлеб, а по щекам у нее бежали блестящие слезинки.
Край света
В деревню Маралиху ни на телеге, ни на санях проехать невозможно. Летом сюда добирались верхом, а зимой на лыжах. У Громотухинского ущелья, в двадцати восьми верстах от деревни, стояла заимка, где маралихинцы держали телеги, сани, лыжи и запасных коней. Сюда и приехали Софроновы с Борей, здесь и оставили они кошевку с лошадьми.
— Дальше на лыжах пойдем до самой Синюхи, — сказал Геласий Боре.
Боря обрадовался. За восемь дней надоело ему сидеть в кошевке. Рад он после утомительного путешествия размять ноги. Вспомнил Боря сына часовщика Андрейку и лыжные прогулки с приятелем в Сосновку, Удельный парк, Коломяги и на Поклонную гору. Напрасно, выходит, мачеха бранила Борю, считая лыжи баловством. Вот и пригодилось умение ходить на лыжах.
На заимке переночевали, а с рассветом вышли путники в дорогу. Впереди шел старик Софронов. Чтобы легче было идти, по его следу скользил Боря, а за ним двигался Геласий.
Сгибаясь и ныряя в просветы кедровых ветвей, Боря плыл по снежному морю. Налегая на тонкую пихтовую палку, он поднимался на гребни волн. С горы Боря пускал лыжи свободно, но каждый раз исчезал в снежном облаке. Старик Софронов тогда покровительственно улыбался, а Геласий озабоченно сдвигал брови. Но Боря поднимался, стряхивал с полушубка сухой снег и смотрел на укатившуюся лыжу. На выручку ему спешил Геласий. Он доставал лыжу и говорил:
— Охотник из тебя выйдет знатный, Борюк. Вот поправлюсь, белковать будем вместе.
Геласий вырос в тайге и хорошо изучил повадки зверя. Показал он Боре у корня кедра едва заметную ямку с обтаявшими и уже застывшими краями снега.
— Это косач ночевал! — объяснял Геласий. — А потревожила его лиса. Видишь, тонкий след узором идет. Это — лисий.
И заячий след показал. Заяц — зверь глупый. И след у него бестолковый, размашистый. А вот лесная мышь прострочила на снегу тонкую строчку — такую тонкую, что Боря едва разглядел, а Геласий опытным взглядом охотника сразу приметил.
С первого же подъема на Синюху Боря увидел зубчатую стену гор, нагроможденных в большом беспорядке. Громадные утесы темнели на белом фоне снега. Тишина и безмолвие царили в горах. Чем круче становился подъем, тем чаще стали попадаться кедры. Сначала встречались они в одиночку, потом стайками, а потом пошел сплошной кедрач. Труднее стало идти между деревьями. То и дело сбивался Боря с проложенной стариком Софроновым лыжни. Едва успевал он кланяться, спасая лицо от низко нависших веток. Устал Боря, но виду не подает. Однако Геласий приметил, с каким трудом передвигает мальчуган ноги, и крикнул отцу:
— Батюшка, привал сделать надо!
Старик остановился, скинул мешок с плеч. Геласий подошел, стал сухие сучья с деревьев ломать для костра. Набрали путники в котелок снегу, вскипятили воды, закусили сухарями, отдохнули и тронулись в дальнейший путь. А вечером, когда посинели небо и снег, лыжники миновали речку Быструху и, обогнув Круглую сопку, подошли к Маралихе.
— Вот и добрались, Странник! — сказал Геласий, снимая во дворе лыжи. — Пойдем в избу к матушке.
Лицо великана светилось радостью, когда он, прыгая через ступеньку, поспешно поднимался на высокое крыльцо. Только открыл Геласий дверь, как старуха Софронова с воплем кинулась к нему на шею. Она долго плакала слезами радости на плече у сына. Потом подошел младший брат Афоня и две русоволосых, голубоглазых сестры. Они поочередно троекратно целовали Геласия.
— А это кто? — наконец заметила мать Борю, робко стоявшего у порога.
— Сиротка. В больнице лежали вместе.
— Из-за этого сироты нас господь живыми оставил! — сказал Анкудин Степаныч, входя в избу, и рассказал домашним про метель в пути.
Вечером пошли в баню. Старуха Софронова вытопила ее на славу. Боря чуть не задохнулся с непривычки, да и Геласий за уши схватился. Но Анкудин Степаныч был доволен. Он забрался на полок и принялся хлестать себя жарким, словно огонь, веником. Хлестал, хлестал, потом соскочил с полка и кинулся к дверям. Геласий распахнул их перед отцом, и ошалевший от жары старик стрелой вылетел из бани, бросился головой в заранее подготовленный снежный сугроб и потонул в нем.
Боря услышал: кто-то рычит во дворе. Это Анкудин Степаныч валялся в снегу да от наслаждения урчал по-звериному. «Замерзнет», — со страхом подумал Боря. Но могучий старик снова вбежал в баню, залез на полок и снова схватился за веник.
— Тятя всегда так парится! — пояснил Геласий.
Вымылись в бане, вернулись в избу, а там уж стол ломился от пирогов, блинов, жареной дичи и рыбы.
Так началась Борина жизнь в софроновском доме.
* * *
Боря быстро почувствовал, что в Маралихе ему будет неплохо. В доме Софроновых смотрели на него как на внука, работать почти не заставляли. Да и какая работа в деревне зимой? Разве помочь взрослым за дровами съездить в лес или за сеном? Боря в раю не бывал и не знает, похожа ли Маралиха на рай, но деревня, затерянная в глухом лесу, ему очень понравилась. В какую сторону ни взглянешь — всюду горы высятся. Когда ездили за дровами в лес, Геласий рассказывал, что снег на них не только зимой лежит, но даже и летом — такие они высоченные. А Белуха двумя сахарными головами врезалась в облака. Выше этой горы нет во всем Алтае. Пытались на нее люди забраться — и не могли. Никто туда верной дороги не знает, кроме старика Софронова. Он с детства все окрестные горы облазил и на Белуху ходил не раз. На самую макушку, правда, не мог залезть, но на седло взбирался.